Зацепило?
Поделись!

Том Уэйтс

Волос на заслонке

Фортепьяно упилось (не я).

«В сторону Лос-Анджелеса хорошо ехать на черном Кадиллаке 54-го года – рули хоть каждую ночь, показывай встречным машинам средний палец… Берегитесь камнепадов и грузовиков с восемнадцатью колесами. Берегитесь триппера. Берегитесь шестнадцатилетних девчонок в клешах, убегающих из дому с толстой стопкой альбомов Blue Oyster Cult под мышкой… Если попадете в ночлежку «Тропикана», берегитесь Чака Э. Уайса, он продаст вам крысиную жопу вместо обручального кольца…» (из интервью для «ZigZag», июль 1976 года).

Что еще может отрекомендовать завсегдатай пахучих забегаловок Калифорнии? Такие уж дела творятся с жителями пригородов Лос-Анжелеса.

Вот вихляет чудак-охламон в мешковатом неприметном костюме с жеваным галстуком и в остроносых ботинках по LA, и проваливается в люк. А там – пятьсот безработных босановщиков пиликают «Девушку из Ипанемы» - с утра до ночи тысячу лет подряд. Уже страшно? Ах-ах, страховки такой не купишь. Или вот, куда страшнее – утром телефон разрывается – друзья звонят: «Как ты мог, такой сякой, все-таки продался, сукин сын, а мы тебе верили». Оказывается, голос стыбрили для какой-то там рекламы строительного мусора, доказывай, судись теперь, что ты не початок с кукурузного поля.

Что еще может всерьез напрячь парня, который спал с тиграми, львами и Мэрилин Монро, пил с Луи Армстронгом, крутил в Лас-Вегасе дерьмовую рулетку, скакал на Кентукки-дерби… «Вы все аккуратно записали, милочка? Мои сны в вашем распоряжении…».

Сны полуночников, сны пьяной швали с пятнами дешевого вина на майках, сны синеглазой стриптизерши - лилипутки, похрапывания китайского фокусника, дебильное шамкание цирковых уродцев, - сны бредни, галлюцинирующие русские горки скачущих слов, стокатто матюгов, скрежещущих моторов, выкорчеванные гудки поездов, улетные трипы ломаных улиц.

Хмельного вам вечера в «Серебряном облаке» Рафаэля, дорогие пьяницы,
Всем вам, кто давно уже здесь и кто еще заявится.
Подсыпь мне клубнички, сестричка.
А ты слухов наваливай гору, Гордон.
И побольше сплетен, Бетти.

Я покоряю город…, - (Отрывок из вступления к альбому «Nightwaks at the diner», 1975) - шаманит голос, выкопанный со дна перенабитой помойки, где есть масса чего интересненького, как в уличном кабаре, - все, кроме политкорректности. Да, еще и музыка - мордой об стол, «электрический сахар», нагло выворачивающий душу джазовый квартет. Полуночники всех городов, «от океана до океана, - какая-то вывихнутая личность стонет и хрипит», гулко лязгая разламывающимися механизмами, стуча чем попало куда попало да посильнее…

1976 год, идет подпитый сказочник по проулкам Западного Голливуда, в клоповнике за 9 долларов, у него может где-то и завалялись стихи Боба Дилана, хотя ультрафиолетовый фонарик хиппианства просветил мимо него. Скорее – это бит, стихи Керуака, Берроуза, и конечно Чарльза Буковски... Да и то, вряд ли найдется. Чем меньше скарба - тем лучше, если ты живешь как перекати поле в свои 26, и на пианино так кстати работают только черные клавиши, - тысячи вещей можно переиграть в си-диезе. «Я сам себе герой, я сам себе пою порой, сам себе геморрой».

here's a blur drizzle down the plateglass
as a neon swizzle stick stirrin up the sultry night air
and a yellow biscuit of a buttery cue ball moon
rollin' maverick across an obsidian sky
as the busses go groanin' and wheezin',
down on the corner I'm freezin';
on a restless boulevard at a midnight road
I'm across town from EASY STREET…

(Nighthawk Postcards «From Easy Street»)

Том Уэйтс родился в 1949-м в Сан Диего, на заднем сиденье такси напротив больницы. Отец, школьный учитель испанского, возил его стричься в Мексику, там ведь дешевле выпить. На выходных ребята колесили по трассе стопом как можно дальше, но чтоб успеть в понедельник в школу. Однажды на побережье сползал жирный туман, сумерки заполняли воздух. Том пошел купаться, родители ждали на берегу, и вдруг из тумана выплыл огромный пиратский корабль, с мертвыми матросами, безумцами, которые горланили песни, с одноглазым капитаном, можно было протянуть руку, чтобы дотронуться до кормы. Ага, конечно, верим, сказали родители, и позвали ужинать…

Корабль дураков дрейфует по свихнутым улочкам Америки, полный вони, нелепого смеха, изгойства, медленного умирания и россыпей случайных чудес. «Вот вы любите нас чистеньких, а попробуйте полюбить нас грязненькими», - горланят хриплые глотки.

Надо только подобраться поближе. В скрюченной позе «хронического скромника», - как окрестили Тома Уэйтса журналисты, годами с переменным успехом приспосабливающегося к неуправляемому языку «белого негра», работавшего в юности то клубным вышибалой, то поваром, то мойщиком автомобилей, он - неисправимый символ Америки, которую не найти в лентах ежедневных новостей…

«Мои альбомы нужно принимать осторожно. Если появиться сыпь, прекращайте немедленно и сразу же обращайтесь к врачу»…

Лязг Лязгов

«Играйте, как будто у вас горят волосы. Играйте как на бра-мицве у лилипута. Я хочу видеть звук до самых кишок, голый грубый скелет песни» (из интервью для GQ, 2002). Самое волнующее произведение в мировой музыке по Уэйтсу - настраивающий инструменты симфонический оркестр, желательно в открытом поле как раз тогда, когда над головой гулко пролетает самолет, а вдали смачно рычит мотор грузовичка. Даже самому высококлассному музыканту нужно развязать язык, чтобы высвобожденная песня ожила, зажила своей историей. В противном случае – выходишь из звукозаписывающей студии с руками по локоть в крови, оставляя труп песни на столе.

Музыкальные критики отчаялись загибать пальцы в поисках определений. Пойди просеки, с чего это ранние захолустные блюзы трансмутируют в скаты, би-боп рапсодии, в бешеный шум «рыбамечтромбонных» буйств, - под сломанные аккордеоны, самодельные или же купленные где-то в ломбарде музыкальные инструменты – меллотрон, американский Чемберлин. В конце концов, почему бы не родиться Ван Гогу в музыке, выжимающему из Америки все возможные кошмарные и прекрасные звуки – завязывающиеся в морской узел трагедий и комедий с декаданским присвистом. «Записываться, для меня, – все равно, что фотографировать духов»…

«Очень много звуков хотел бы записать… таких карнавальных. У меня до сих пор нет хорошего металлического скрежета – когда видишь настоящую саблю в настоящем сабельном бою или настоящую наковальню с настоящим молотом…» (записано Джимом Джармушем для «Straight No Chaser», октябрь 1992 г.).

Песни бывают «уродливые, как жвачки под крышкой старого стола», «сны через соломинку», «птицы, приманенные в ловушку», - все эти бормотания, кошмары, волчий вой на широкополосных хайвеях. Лучшая в мире музыка подслушана через стенку, где удолбанные соседи крутят шепелявое радио, длится болтовня стариков перед телевизором, звучит мексиканская расстроенная гитара в полпятого утра в густом тумане, стонет кубинская музыка в исполнении китайцев в штате Кентукки. Еще хороша труба, похожая на железный пылесос с рогами, запаянная угрюмым рокером из соседского гаража и трепетно принесенная в дар. Смех друзей, дурной фальцет, Берроуз вдруг вытягивающий песенку, спетую бог весть когда Марлен Дитрих, однорукий пианист из Чикаго, непрестанно игравший песню под названием «Без песни»…

И, наконец, наждачный, скачущий тысячами способами голос рассказчика, у которого миллион историй, кишащих за бортом, достаточно плюхнуться за столик забегаловки, где висит картина безбровой Моны Лизы. Или попросить таксиста в любом городе отвезти в отель «Тафт», или в «Мотель Парадайз», что в Лос-Анджелесе на бульваре Сансет, - когда через дорогу начинается летний карнавал. Потом мчаться по пригородам, отданным на откуп запредельной американской мечте, которую видали и не раз в «деревянном кимоно» (в гробу на новоорлеанском сленге), и считать сбитых автомобилями животных, выдумывая на ходу считалочки, вроде «для славы нужен мне сейчас стояк, бачок и унитаз».

Кофе и сигареты

…В нью-йоркской закусочной, где стены выкрашены в отвратительно лимонный цвет, за угловым столиком в красно-белую клетку, можно подглядеть и подслушать, что нарочно и не придумаешь, потому-то Уэйтс обожает такие места. Он мог бы составить внушительный список ночлежек, китайских забегаловок и барчиков по всей стране. Впрочем, ищите сами и наслаждайтесь.

Постукивание солонок, отвратительный скрип доломанных стульев, кашель и бормотание посетителей, и вдруг через стекло на улице - драка, конечно же, из-за девки-наркоманки, кто здесь не знает Энни…

Через 15 минут картинка меняется – тишина, жалкие остатки пиццы сметены и приветливая официантка – олицетворяет совершенство мироздания, хоть женись на ней. И как в тексте Чарльза Буковски «Нирвана»:

Он хотел остаться
В этом кафе
навсегда
его укачивало
удивительное чувство
будто здесь прекрасно
и все
здесь всегда будет
прекрасно

Такси с приятным шелестом тормозит у тротуара, и трансвеститские ножки в чулках баксов за 150, в туфельках баксов за 700 легко ступают в лужу пива, крови и мочи – следы уже забытых разборок. Потом над «городом лучшей в мире обуви» вытанцовывает великанская луна, какую может позволить себе в киноленте Джим Джармуш. «Ночь над землей» струится нежно скрежещущим баритоном Уэйтса. «Земля кричала, умирая», (цитата из альбома «Bone Machine») - страшно прохрипит Уэйтс, пока по 8-ой авеню шлепает Человек-ластик, высасывающий через трубочку улицы и дома…

Псы дождя

…Псы теряют нюх, точнее пометки из запахов во время дождя и не могут найти дорогу домой. Уэйтс – бродячий дух городов, где порода «Rain Dogs» (альбом 1985 года) с оттягом ждет всесмывающего дождя, он желанней всего на свете, не так ли?

В альбоме мелькнул образ невесты пса дождя («Bride of Rain Dog») - та, что следует за ним… «Шерсть торчком, огромные голубые глаза, ошейник с шипами, короткая юбочка, а трусов нет» (в конце интервью для «Spin», ноябрь 1985 года).

В начале 1980-х в шальном пьяном угаре какой-то чужой вечеринки Уэйтс встретил Катлин Бреннан, ирландскую католичку по происхождению, «с живым густым лесом в внутри», «белое каление - в жизни и музыке» Уэйтса. Первое, что ей удалось, это слоняясь по улицам родного для Уэйтса LA – полностью запутать его и заставить заблудиться. По одной из легенд, Том влюбился в нее, потому что никогда раньше не видел женщины, которая могла бы проткнуть губу вязальной спицей и так пить кофе. По пейджеру они выписали священника, и ночью, хохоча, поженились. Уэйтса она назвала мулом, себя белой цаплей. Кучу песен они написали вместе. «Она моет, я вытираю, ей снятся сны из Иеронима Босха. Она говорит языками, а я записываю…» (из «GQ», июнь 2002 год). Кэтлин недосягаема, не дает интервью. Впрочем, известно, что добрая половина текстов в «Frank’s Wild Years» - выстрелили с ее легкой подачи. «Она алмаз, который хочет оставаться углем», - припев «Black Market baby» из «Mule Variations»…

Уэйтсу везло с единомышленниками. Как-то к нему зашел знакомиться Кит Ричардс – гитарист и сочинитель из «Rolling Stones». «Он часть земли. Я ждал шикарного антуража, как в фильме Феллини… А они просто вывалились из лимо. Штиблеты драные, смеется, стоит, перекосившись на семь десять…». Тогда же начались совместные опыты с режиссером Джимом Джармушем - «Вне закона», «Кофе и сигареты», «Ночь над землей».

«Для меня это волос на заслонке. Знаете, когда приходишь в кинотеатр, а там к проектору прицепился длинный волос, и вот ты сидишь и смотришь на этот волос. На какое-то время забываешь следить за сюжетом» («Magnet», июнь-июль 1999 года).

С 1985-го года успех покатился снежным комом, - музыкант, некогда игравший на разогреве Френка Заппы, становится сонграйтером года (журн. Ролинг Стоун). Потом он снимается в кино с Джоном Лури и Роберто Бениньи у Джармуша, в 87-м вместе с Джеком Николсоном – в «Чертополохе», у Френка Копполы в «Дракуле», пишет вместе с Ульямом Берроузом «The Black Rider» (1993), на который Роберт Уилсон ставит спектакль, получает «Гремми» за лучший альтернативный рок-альбом, отсмеивается от журналистов цитатой из песни Дилана:

When I asked him why he dressed
With twenty pounds of headlines
Stapled to his chest

…бросает вдруг пить, невротически страдает от переизбытка жизни и поэтических образов, колесит на старом американском кадиллаке с диким перерасходом топлива, ненавидит гастроли, предпочитая маленькую сцену с подмигивающим прожектором в потемках бара. Из LA в Нью–Йорк, из Нью-Йорка куда подальше на ферму – уже с тремя детишками в придачу, - там по старинке сараи красят красной краской (в цвет крови забойной скотины), растут на грядках баклажаны и кукуруза на случай близких последних времен, на крыльцо вывешивают цыпленка вниз головой от сглаза по соседству с брошенными домами, поросшими бурьяном, а посреди проселочной дороги стоит какой-то огромный мужик и рыдает, аж сердце предынфарктно сжимается от жалости.

Дети играют
Кончается день
Какие-то люди
Поют под луной
Что-то есть больше чем кровь или плоть
У тебя есть лишь то,
Что ты смог полюбить
Я все это возьму с собой

(«Take it with me» из альбома «Mule Variations»)

P.S.

В последнем альбоме Уэйтса «Real Gone», прослушивая который, трудно отмахнуться от водораздела, прошедшего через 11 сентября 2001 года, есть упоминание «Тайнбергской джиги» - танец над пустотой, судороги повешенного на публичной казни, с намеками на цивилизованную казнь через инъекцию. Там хватает армейских песен, есть письмо погибшего в Ираке пацана из Рокфорда с перефразами современных бойких армейских реклам с рокешным запилом. «Я не дерусь за правду, я не воюю за свободу, я сражаюсь там за собственную жизнь» («Day After Tomorrow»)… и прочие вовсе не стебовые темы…

«Словно мы исходим дерьмом и ждем, когда спустят воду». («Magnet», октябрь - ноябрь 2004). И еще там есть печальная строка «я поверить мечтаю опять в милосердие мира» («make it rain»).

«Вроде бы битва между светом и тьмой происходит во все времена, но иногда кажется, что у тьмы на одно копье больше», - сказал как-то телекомедийный персонаж Герман Мюнстр. Я верю, что когда делаешь что-то по-настоящему хорошее, это записывается на счет, и другие могут выписывать с этого чеки», - парировал Уэйтс («Magnet», октябрь - ноябрь 2004).

Make it rain!