Он вел передачи по радио, преподавал в университете, служил священником и написал где-то около двадцати книг. Но в принципе это не имело ни малейшего значения. Уотсу меньше всего понравилось бы, если б его отождествили с его же собственной биографией. Он говорил: если мы утверждаем вот клен, он - дерево, то мы очень глубоко заблуждаемся. То есть как же так, вы на самом деле думаете, что перед вами клен? дерево? Или вы желаете заявить, что перед вами не дерево, не клен? Какая чушь. Слово – только шум. Посредством шума то, что вы видите, изображается знаком ”дерево”, и не больше того.

Такой же шум – имя Алан Уотс. Оно всего лишь восклицательный, нет, скорей вопросительный знак, пунктир, метка в истории. Со смертью, - еще часто повторял Алан, - сознание ничего не теряет, только некую отдельную память. Поток бытия, который, как на булавках, крепится на датах какой-то выделенной, избранной жизни, способен научить, но лишь как мимолетное впечатление. Взгляд на бушующее море, к примеру. Или на спокойную степь. Поэтому не стоит ничего запоминать об Алане Уотсе. Просто прогуляемся, весело балагуря, по тем следам, которые оставил этот славный парень то ли из Лондона, то ли из Фриско, то ли из заоблачных далей, куда его уносила волна галлюциногена.

Представляете, ему еще удалось побыть протестантским пастором. С такими-то богословскими взглядами? Когда Уотс женился на падчерице дзенского учителя Сокэй-ан-Сосаки Элеаноре Фуллер (а вообще-то у него было три жены и семеро детей), они сбежали в Америку. И Алан, - надо же было как-то ему зарабатывать, - а он очень не любил этого дела, - не нашел ничего лучшего, как определиться каппеланом Северо-Западного университета. Настоящий шок. Как для самого Уотса, так и для его прихожан. Если что его и привлекало в христианстве, так только красота ритуала. Меньше всего Уотс хотел морализировать. Еще меньше – кого-то чему-то учить и кого-то за что-то порицать, исходя из религиозных догм. То есть он вполне мог заниматься подобными вещами по собственной прихоти. Но никак не из-за сформулированного другими учения. Заповеди, в самом этом слове существовало для него что-то совершенно противоестественное. Предположим, не прелюбодействуй. А если ты в постели с красоткой. Что делать, бежать сломя голову?

Аргументировать он мог при этом примерно следующим образом: "Христос, - как говорят, - запретил прелюбодеяние. Но почему мы должны подражать Христу. Он ведь Сын Божий. А мы дети своих отцов и матерей. Неужели Богу нужно, чтоб мы были другими, чем мы есть? Чтоб постоянно проскакивали между вчера и завтра? – Я в это не верю".

В чем только его ни обвиняли. В непоследовательности, в имморализме, в жульничестве. Уотсу это надоело, и Уотс оставил священническую кафедру. Вернулся к любимому Востоку, к дзену, к Веданте. Но и дзен, и Веданту он тоже понимал специфически. Никаких сложных техник, никакого лишнего мудрствования. Реальность за поворотом. Вы можете верить во что угодно – в великанов, живших когда-то на земле, в магические откровения, постигаемые на горных вершинах, в "космического предка" или в летающие тарелки. Возможно, что-то из этого удастся увидеть, вступить в контакт, испытать боль или ужас. Даже преобразовать материю, занявшись алхимией. Но все вышеуказанное имеет весьма отдаленное отношение к истинному бытию. К единству сущего. К ТОМУ, о котором сказано в знаменитом ведическом стихе: "То есть Это".

Все учение Уотса, прекрасно подтвержденное его жизнью, если, конечно в данном случае можно говорить о каком-либо отдельном, вне жизни лежащем учении, а не о преобразовании всего, что подвернется под руку, на собственный лад; - так вот, все учение Уотса можно свести к одному удивительно простому и на редкость трудноисполнимому требованию. Уотсу казалось, что эта максима – квинтэссенция махаянического буддизма: Вступайте в круговорот, не вступая в него! На самом-то деле махаянический буддизм говорит несколько о другом, но это уже отдельная история.

Ему вообще было не по себе в рамках укоренившихся, почтенных систем и теорий. Как и уважаемых жизненных ролей, впрочем. Уотс – принципиальный аутсайдер, маргинал по убеждению. Его тошнило от бизнеса, он презирал заработки, любую форму профессионализма и устойчивых общественных связей. При этом был достаточно успешным человеком, по крайней мере, занимался самыми разнообразными вещами и не был обременен каждодневными заботами о хлебе насущном. Казалось, сама судьба постаралась максимально облегчить Алану практическое осуществление его жизненной философии. Или это такая философия, которая делает повседневную жизнь легкой как пушинка?

Сам Уотс полагал, что главное – избавиться от базовых страхов. Понять единство и перестать бояться потерь. Пока дышит, человек способен вдыхать запах моря, предчувствовать приближение женщины, слышать шорох леса. Когда он не дышит, он уже не дышит, вот и все. Глубокий окончательный сон, и сознание далеко-далеко от морского прибоя, снующих вокруг суетливых женщин и древесной сени над могилой. Да и какое это имеет отношение к тому, кто выскользнул из потока?

Сам Алан впервые погрузился в поток в хорошем месте и в достаточно удачное время. То есть опять передержка, все слова относительны. Его время, жуткое и безобразное для тысяч его современников, оказалось благоприятным именно для него. И этого было вполне достаточно.

Взросление Алана пришлось на период между двумя Мировыми войнами. Уже учась в Кентеберийской «Кингз Скул» он всерьез увлекся индуизмом и буддизмом. А в семнадцать сочинил брошюрку о дзен-буддизме и благополучно провалился в Кембридж. Впрочем, самого юного героя это совершенно не расстроило. Он пил, развлекал подруг, балагурил и философствовал. Шли действительно отличные, свободные и веселые годы для молодой богемы из обеспеченных семей города Лондона (как раз тридцатые – между русской коллективизацией и массовыми расстрелами, между немецкой "ночью длинных ножей" и Мюнхенским договором). Высшее образование, - полагал Уотс, - следует постигать самостоятельно. Это просто бред, слушать учителя, которых не ты сам выбираешь.

Волею судеб, Алан не годился на военную службу. Волею судеб, он всегда был окружен сочувственным вниманием старших, веривших в его духовные поиски. Сперва отец, потом Крисмес Хамфрис, в то время президент Буддийской Ложи, Найджел Уоткинс, владелец "мистического" книжного магазина на Чаринг-Кросс Роуд, психиатр д-р Эрик Грэхэм Хоу и, наконец, балканский учитель Митринович, - все они разглядели в юноше не только способность усвоить чужой духовный опыт, но и продвинуться дальше. Уже оказавшись в Америке, Алан попал под влияние доктора Судзуки, сумевшего излечить миллионы очнувшихся после Второй мировой войны европейцев и американцев от комплексов и страхов своими дзенскими парадоксами. Но и Судзуки был только очередным дорожным указателем на пути Алана. Вехой, указывающей направления. Потому что та школа, которой следовал Уотс, не признавала обязательных требований, какой-либо техники как таковой. Ее тут просто не могло быть, ей не было место. Ведь он понял, что любая вещь, причем именно в своем сиюминутном виде, есть полное выражение жизни и Вселенной: когда "Упанишады" говорят "Это ты!" или "Весь этот мир есть Брахман", они имеют в виду буквально то, что говорят. Он писал: "Всякая вещь, всякое событие, всякое переживание в их неизбежной сиюминутности и во всей своей неповторимой индивидуальности были в точности тем, чем они должны быть, и были настолько, что достигали божественной власти и оригинальности. Я осознал с полной ясностью, что от моей точки зрения здесь ничего не зависит: вещи существовали таким образом независимо от того, понимал я это или нет, и даже если я не понимал, ЭТО все равно существовало. Я ощутил впоследствии понимание того, что христиане называют "любовью Божией", то есть: что, несмотря на несовершенство вещей, очевидное с точки зрения здравого смысла, Бог, тем не менее, любит их такими, какими они есть, и что Его любовь к ним в то же время есть их обожествление..."

Это положение Уотса оказалось самым трудным для его последователей. Кошмар непонимания, начавшийся в годы священнического служения, преследовал его всю жизнь. Его постоянно обвиняли во лжи, подтасовках, аморальном поведении, непоследовательности. Но ведь именно со всею грязью и слизью, со всею смертью и жестокостью, Уотс видел мир как мост к истине. Он принципиально выступал против разделения зерен и плевел. Даже не совсем так. Ему была чужда любая попытка применить к данному элементу бытия требования, лежащие во вчерашних или завтрашних реалиях. Он, кстати, совсем не видел обаяния истории, чужого мистического опыта, умозрительных и умопостигаемых конструкций. Звучал призыв к предельной конкретности переживания. И вместе с тем совершенно забывалось Евангельское: "В начале было Слово", положенное в основу всей старой европейской культуры. Все постороннее отбрасывалось во имя вдавливания в миг, полного погружения в настоящее, явленное как данность, как требование и как абсолют.

"Подлинная причина того, почему человеческая жизнь бывает столь несносной и полной разочарований - это не существующие фактически смерть, боль, страх или голод. Безумие состоит в том, что при наличии вышеперечисленных вещей мы кружимся, корчимся, вертимся юлой, пытаясь отделить свое "Я" от этого переживания... Чтобы постичь настоящий момент, я не должен пытаться отделиться от него, я должен осознать его всем моим существом. Это не какой-то страшный трюк вроде десятиминутной задержки дыхания, и вовсе не упражнение. Это - единственное, что я могу сделать".

...За год до смерти Уотс сделал любопытную аудиозапись. У него был звучный и сильный голос, он долго держал ноту, а потом спрашивал: "Сколько этому звуку лет?" – и вы должны были проникнуться абсурдностью вопроса. У звука не может быть возраста. Он может возникать и стихать, потом возникать снова.

"А сколько вам лет?", - выдержав паузу, снова спрашивал Алан.

Еще Уотс призывал подолгу слушать дождь. Вслушиваться в него, как он барабанит по крыше, "та-та-та", входить в его таковость, проникаться ею, дать ей пронзить себя и заполнить целиком. Как в знаменитом стихотворении Верлена "Il pleut dans mon соeur comme il pleut sur la ville" дождь должен идти в вашем сердце, внутри, в ритме вашего тела. То же самое можно проделывать и с классической музыкой. Пустить ее под кожу, в вены, в мозг, и ничего больше. В фуге Баха, - утверждал Уотс, выставляя смешными и жалкими усилия тысяч музыковедов всех времен и народов, - нет никакого послания. Она просто есть, и все тут.

Уотс умер в возрасте 58 лет, в 1973 году. Идеи, в контексте которых он проповедовал, тогда уже были популярны, но еще не были обглоданы, как косточки, массовой культурой. Алану, как и героям 60-х годов, казалось, что человечество вот-вот очнется от давних кошмаров для какого-то нового, еще невиданного существования.

Но какие бы шутки не разыгрывал с нами завтрашний день, как бы ни тянуло назад прошлое, главный завет Алана Уотса останется актуален в любых обстоятельствах. Жизнь, в сущности, не сложнее искусства езды на велосипеде. Главное, глядеть на дорогу, держать руль и, когда надо, крутить педали.