Когда французские войска вошли в Москву, в городе было уже холодно - несмотря на раннюю осень. Офицеры кутались в случайные шарфы, солдаты поднимали воротники - если таковые предусматривались формой.
       ...В третьем эскадроне, ближе к хвосту колонны, ехал кавалерист, по-французски понимавший довольно плохо, по-польски - чуть лучше. Говорить он привык по-русски, но этот язык умели слышать лишь несколько сослуживцев, среди них офицер со странной фамилией - то ли Булгарин, то ли Болгарин. И какие такие болгары в польском войске под французскими знаменами на русской земле?..
       Кавалерист, не своей волей оказавшийся на Наполеоновой службе, по-русски еще и писал - чуть коряво, но лучше, чем рубил польской саблей своих соотечественников.
       Через два или три дня расквартировки в Первопрестольной он занес в альбом:
       
       Мороз привстал - пристал ко войску.
       Москве представимся по-свойски,
       Хоть город не совсем геройский -
       Придется тут квартировать.
       Поляки рядом и французы,
       Набили гузна - втянут пуза.
       Кажись, Москва, чай, не Тулуза.
       А мне бы чай, коньяк, кровать.
       
       Три слова на чужом наречье -
       Две пули в правое предплечье.
       Чуть ранен, но не искалечен.
       Обосновался - весь резон.
       Им Франция - она далече.
       Меня привычный воздух лечит.
       И для чего лихие сечи?
       Была Москва - стал гарнизон.
       
       Кому позор, кому пожары.
       Собаки тощи, скучны свары.
       Где повара? Спят кашевары.
       На башнях - карканье ворон.
       Над головой - опять Стожары.
       Опрятны женщины. Кошмаром
       Нам обернутся тары-бары.
       Куда ни кинь - везде урон.
       
       Французы! Будет вам империй...
       Не хватит-станет кавалерий...
       Схватить бы чирей - и по мере:
       Коня, седельную суму.
       Пришли - так лучше бы поверить.
       Кресты на храмах неча херить.
       В мороз взопрели - фанаберить
       Ведь надо было по уму.
       
       Прошли два, что ли, месяца, зачался исход из обугленной Москвы - и появилась еще одна стихотворения. Она немного странна.
       
       Только голос, голос от околицы
       Незнакомого, желанного села.
       "Не ступайте, здесь не спится - колется,
       Сила тут не зельна, но зела".
       
       Оселок не Бог весть - не поселимся.
       Дал бы Бог хоть ноги унести.
       Ты прости: весельем не поделимся.
       Мы шесть точек видим на кости.
       
       Не грусти - придется, знать, остаться.
       Родина - хоть как тут ни крути.
       Был противным малым римский Тацит.
       Ты гисторию слегка окороти.
       
       В окороть коня, в конину зубы -
       Забуреешь - заберешь на все.
       Лошади уже идут на убыль -
       А зимой и змей не сыщется в овсе.
       
       Змей в калужских, смоленских или полоцких лесах в морозы и впрямь не сыщешь. Летом там надо было ходить, летом! А сейчас уже поздно. И при Красной не отличились, и прекрасного ничего из этого беззмейного хождения не выходилось.
       Вышло только четверостишие:
       
       Память о предателях
       Потомки предадут.
       Вот ведь и узда тебе.
       Помни свой редут.
       
       Может быть, этими словами и закончилась затеянная Наполеоном кампания. Правда, говорят, она закончилась и оброненными императором в Вильне словами о великом и смешном, о шаге меду ними…
       
       
       
       А через несколько лет после кампании на паперти кафедрального собора в Смоленске то и дело встречали сухорукого солдата из крестьян (то ли из мастеровых), который никогда не протягивал ладонь за милостыней - только внимательно смотрел, как в старый кивер - "весь побитый", позднее упомянутый известным ныне поэтом, - редко-редко бросали монеты.
       Если его спрашивали, откуда такой, нищий говорил, что он польский улан, хоть из Сибири родом. Иногда хмурились в ответ, чаще смеялись. Реже бросали денежку.
       Городские власти, как издавна водится в Смоленске, были снисходительны, ни до чего не дознавались. Городовой однажды - на Пасху, сразу после службы - поднес чарку. Разговорился.
       Нищий назвался тобольским выходцем.
       - Из староверов, что ли? - незлобиво поинтересовался блюститель спокойствия согорожан.
       - Из западных, - неопределенно ответил нищий.
       Чуть позже храмовый служка приметил, что, чуть только с колокольни звон, нищий истово крестится. Ничего, вроде, особенного: Бог знает, сколько крестов кладут на себя христорадники за день, - но этот то ли мастеровой, то ли в крестьянские лохмотья выряженный солдат клал кресты не по-нашему, а горстью, и заканчивал не там, где полагается быть сердцу.
       Служка метил в дьяконы и был допытливый.
       - Почто так знамение деешь, нехристь?
       - Рука усохла.
       - А слева направо махать не усохла? Супротив правил…
       - Вишь, я на паперти сижу. Портал справа. Алтарь, чаю, на востоке?
       - На востоке, - доверчиво согласился служка.
       - Так и справа от меня восток. Там и закончусь - туда и руку директую.
       - Чаво?
       Служка аж рот раззявил.
       - Ex oriente lux, - внушительно, но не совсем убедительно для недоучившегося церковнослужителя ответил папертник.
       Служка помотал головой и двинулся ко входу. С чрезмерной истовостью перекрестился на икону. Подумал: "Надо бы началию донести".
       Донес.
       Батюшка - благо дело не в алтаре было - нехорошо выругался.
       - Какой тебе Ксарентий Люций? Какие латиняне на паперти? Что ты нищих доследуешь? Иди, свечи сбери.
       Через несколько дней - служка нарочито бдил - нищий не появился. На его приобыченном месте лежал грязноватый листок. С записью.
       
       Горевали - не тужили.
       Жили втуже - втуне шили
       Из двух вер один кафтан.
       Кто пропал - уж станет пан.
       Кто забрел во вражий стан,
       Станет срамный деребан
       У замоленной иконы.
       Убирайте ставку с кона.
       Здесь препоны, там законы.
       Было время просто оно -
       Возвращение вперёд.
       Кому катит, тот и прёт.
       
       Вирши показались крамольными. Отнесены были в участок. Дошли до следственного пристава. Случилось дознание. Служку выспрашивали. Разговор долгим не получился. Услышал будущий дьякон то же, что и от церковноначалия.
       Ушел. Парой лет спустя был рукоположен и долго настоятельствовал в большом селе Духовщине, Смоленской же губернии.
       
       
       
       Через несколько лет (дело было, кажется в год после несчастного мятежа на Исаакиевской площади в столице) Фаддей Булгарин получил (как бы для своей недавно зажужжавшей "Северной пчелы") толстую посылку из Сибири. Посылка показалась и оказалась странной. Намотано на фунт бумаги - а смысла почти нет.
       Один смысл - листок дешевой бумаги. Витиевато выведенный заголовок, под ним - почти каракулями (видно, писал сухорукий или близорукий человек) - вирши.
       
       Посвящение сослуживцу
       
       Не имут сраму даже те живые,
       Что, вопреки рассудку, наугад
       Привыкли гнуть свои, да и чужие, выи.
       Кто станет свят - тому не скажут: "Гад".
       
       Пригоден? Будь. Будь проклят и прославлен.
       Приславлен будь к кому-то посвятей.
       Витийствуй дальше. Будет озаглавлен
       Твой надобный роман хоть "Выжигин Фаддей".
       
       Булгарин стихи не напечатал - ни в "Сыне Отечества", ни в "Пчеле".
       Прошло года четыре, и публике был представлен роман "Иван Выжигин".
       В то же время тобольский градоначальник с удивлением читал ябеду на некоего Алексея Бессменных, устроившего в своем недавно приобретенном дому сектантскую молельню.
       По разыскании выяснилось, что "сектанты" были отнюдь не привычными в сибирских краях староверами, а римо-католиками: три ссыльных поляка и один коренной сибиряк.
       Католичество осуждалось, но уголовным законом не преследовалось. Дело отправили в архив.