1. ОДИНОЧЕСТВО "Я".

       Однажды, роясь в философском словаре, я получил истинное наслаждение от статьи "скандал в философии". Собственно, авторы словаря понимали, что поясняя эту устойчивую метафору, они в какой-то степени лишают смысла весь свой труд. Но в эпоху пост-пост-модернизма такое смещение плана можно только приветствовать.
       Оскандалились, кстати, не сами философы, люди подчас почтенные, а их наука, призванная венчать частные и разрозненные опыты. На протяжении шести тысячелетий, в течение которых мыслило и излагало свои мысли нынешнее человечество, не удалось достичь единого мнения ни по одному из существенных вопросов. Мало того. Оказалось невозможно договориться и относительно понимания слов, при помощи которых мы объясняемся друг с другом. Многие даже утешали себя, что по существу-де согласны, думают и чувствуют одинаково, а спорят только о понятиях.
       Действительно, если слова не выражают что-либо раз и навсегда определенное, можно успокоится на очевидной общности: две руки, две ноги, сердце бьется, кровь течет по венам... каждый рожден, всякий умрет. Мы видим перед собой свое почти-отражение и переносим на него свое почти-понимание.
       В начале явлено Слово, однако богословы развели немало костров, чтобы найти его точные характеристики. Платон полагал, что за нашими понятиями стоят архетипы, и из них, как из кубиков, сложен мир, а его современники-буддисты убеждали, что один момент бытия существует изолировано от другого, и частота чередования только скрывает бездонную пропасть, куда рушатся все значения. Бернар и Абеляр, Франциск и Фома, Эразм и Лютер, Витгенштейн и Лосев... Любая картинка выглядит надежной, но вот беда, всегда находятся оппоненты.
       Это вызывает тревогу. Нет, в обыденной жизни мы достаточно договорились, чтобы объясниться. Можно быть вовлеченным в движение, в постоянный круговорот, и даже кое-что знать о его правилах (семантика, семиотика и т.п. с умным видом рассуждения, где нет никакого "скандала"). На уровне техники безопасности мы изучили мир, способны рассказать друг другу, как управлять автомобилем, извести бродячих собак и увернуться от завистливых духов.
       Но ведь не всем следует довольствоваться обыкновенными вещами в общепринятом понимании. Самые таинственные превращения происходят с именами и местоимениями. "Андрей" - либо представитель благородного архетипа "Андреев" (читай Павла Флоренского или современную кич-брошюрку о мистике и магии имени), либо просто случайный, почему-то ставший приятным и родным значок, позволяющий ориентироваться в хаосе множественности. Но стоит сказать "я", "ты", "он", - и сразу чувствуешь ветер универсальности, какой-то дурной сквознячок всеобщности.
       Пожалуй, "велосипедность" велосипеда звучит смешно, никакой таинственной перспективы не раскрывает. Но от "я" к "он" - прямая дорога в заповедный лес. Я думаю, любой повторит с удовольствием ЗА МНОЙ: "Если нет МЕНЯ, то уж точно ничего нет" (если "я" - есть, еще можно поинтересоваться).
       Ребенок (ребенок - "я") очень не любит, когда его котика, дорогую игрушку, счастьице и радость, называют "он". Так впервые открывается множественность. До этого момента родные находились в обжитом круге, они были выделены из остальной реальности, они были - "мое" средство страховки (каждый сначала плачет, попадая в мир, но потом некоторое время остается убежден, что оказался в надежном месте).
       "Он" - впервые устанавливает дистанцию, оставляет между двумя пропастями - черной воронкой "до" и черной воронкой "после".
       Начинается "скандал": жизнь ничем не обеспечена и не имеет никаких гарантий. Папа и мама могут рассказать тебе о ней немногим больше того, что ты знаешь сам. Они родили тебя для смерти.
       Настигает одиночество, которое необходимо преодолеть - словами, поэзией, любовью, верой, прямым выходом за конкретные значения слов. Языковая стихия в своей полноте, сочетание противоположных смыслов, игра парадоксами каким-то образом выручает, но попробуй поймать черную кошку в темной комнате, если ее там вроде бы и нет.
       ...Меня всегда тревожили люди, которые ежеминутно не чувствовали ускользающей сладости уязвимой и безускусной жизни. В конце концов какая бы ни терзала боль, как бы поедом ни ела тоска, но стоит представить полное небытие, и охватывает эйфорическое ощущение, что все-таки удалось вырваться, хоть на мгновение, из этого хаоса, черной воронки, куда начинаешь падать, как только крепко закроешь глаза. Появляются цветные круги, геометрические фигуры, они рассыпаются, собираются снова, перетекают одна в другую, и сначала чувствуешь восторг, потом ужас. Примерно то же самое происходит, когда при помощи искусственых веществ пытаешься расширить сознание.
       Меня всегда тревожили люди, не ощущающие опасности.
       Головокружительная полнота, - так определил свое существование Игорь Схолль, поэт и странник, причудливый персонаж московской жизни конца 70-х, затерявшийся где-то в Азии вскоре после московской олимпиады. Он говорил, что такое ощущение счастья (причастности ко всему и свободы ото всего) возникает только тогда, когда скользишь по реальности снисходительным и нежным взглядом, не задерживая его ни на чем, ни на ком. Буддисты называли это отказом от желаний.
       Желания - ад. Желания возникают от вековечной неуверенности, стремления что-то с чем-то сравнивать, - себя и других, прошлое и будущее. Мир как данность, - говорил Игорь, - неминуемо прекрасен. Слова, подобно чайкам породы Джонотана Левингстона, играют пространством, не нарушая гармонии и не заботясь о смысле.
       Когда ты ночью едешь на случайной машине по случайной дороге, едешь из города, где тебя никто не ждал, в город, где тебя никто не ждет, а дождь стучит в ветровое стекло и скрипят дворники, отступает самое подлое чувство - жалость к себе. Ты можешь рассказывать шоферу, о некой свадьбе, куда ты спешишь, о некой девушке, которую ты оставил, о неком институте, где ты учишься. Но все это придуманные комедии положений, и история будет оптимистичной, дело дойдет до счастливой развязки, так как ты не имеешь в ней собственного интереса.
       Существует и другая, более испытанная мифология.
       Адам, пока не вкусил от древа добра и зла, обладал нерасщепленным сознанием, ничего не ведал об истине и пороке. Он устыдился собственной наготы, ибо оказался лишен цельности, а устыдившись - начал оценивать себя и окружающее. Возникло "лучше"-"хуже" и движение между ними. Время завлекло нашего прародителя в свои чарующие и жестокие объятия. Тенью времени явилась смерть, тенью смерти - множественность.
       Очень трудно забыть, как в детской кроватке, из которой мать и отец казались такими большими, такими настоящими, я в первый раз испугался смерти.
       В парадном, промозглой московской осенью, один человек, прикуривая дрожащей рукой отсыревшую сигарету, объяснял своей подруге, что смерти нет. Он знал, - должен быть найден путь, он верил, - им удастся выскользнуть из пут времени. Она все неправильно понимала, слова теряли значение и стыли во влажном воздухе. Требовалось плотнее прижаться к батарее и сделать глубокую затяжку...
       Я рыдаю от собственного несовершенства на фоне пугающего совершенства окружающего мира. И мне никогда не дано узнать, отчего рыдает мой сосед...
       А может быть это только сон?...
       Совокупность поступков и слов человека легко можно описать как некую информационную систему. Мы узнаем способ и начинаем действовать. Сначала является радость: я умею как другие... потом гордость: я умею лучше других... потом печаль: ну и какие же плоды этого некогда чаемого умения?... И только некая мерцающая музыка, не боль и не тоска, не пьянящая радость или саднящая грусть, а именно музыка, - не в голове, а где-то в горле, танец звуков в ритме сердцебиения, заставляет задыхаться - живой, "я". И эту же музыку смертельно надо услышать в другом. И эта же музыка в другом - смертельный яд...
       ...Чувство заброшенности, - один в бесконечной расширяющейся Вселенной, где твое физическое существование не значит ничего, твоя сила ничтожна, хоть ты и подковы гнешь и гирями жонглируешь перед восторженной аудиторией, способно завести чрезвычайно далеко. Герой романа "Посторонний" так сильно хотел достучаться до собеседника, так переживал свое отчуждение, что в конце концов воспользовался огнестрельным оружием.
       Альбер Камю описал типичную ситуацию. В "Балладе Рэдингской тюрьмы" О.Уальд воскликнул: "Мы убиваем всех, кого любим". При определенных обстоятельствах раздражает "иное", - оно должно, обязано стать "моим".
       В размеренной поступи от античности к европейской культуре нового времени (внимание к словам как понятиям, совпадениям как законам, людям как проекции идеала) заложен некий порочный код. "Эрос", объединенный с "танатосом", в итоге дает "основной инстинкт". Шарон Стоун завершает козлиную песнь одиночества и страха.
       
       
       
       2. ОБЩЕСТВО (ОТ "НАС" К "НИМ").
       
       
       В известном советском романе главный герой - альтист Данилов - в результате многообразных приключений получает удивительную способность. Он физически чувствует чужое несчастье. Предположим, в Гватемале землетрясение, а у Данилова трудности с давлением.
       Разумеется неудобно, но персонаж - благо, во всем зависит от автора, - очень даже рад такой сострадательности.
       Естественно, что простая смерть, которая случается на белом свете каждые десять секунд, не слишком тревожит Данилова, - иначе не выжить. Он отзывается на массовые бедствия.
       Получается путаница. Мера - сугубо количественная категория - вторгается в пространство, где немыслимы всякие измерения. "Шестое чувство", которое приобретает герой, странным образом несовершенно. Он принимает беду, а радость проходит стороной. И какого масштаба должно быть ликование, чтобы оказаться соизмеримым с бомбежкой десятка мирных мегаполисов? Грандиозные шествия, парады, феерверки, удачные результаты президентских выборов?
       Бунин как-то заметил, что казнь одного невиновного еще вмещается в сознание, ему сострадаешь. Но казнь пятидесяти заложников вызывает только тошноту.
       Многих из нас, напротив, завораживают цифры. Мы с вдохновением спорим, сколько народу погибло в годы войны - двадцать три или тридцать два миллиона. И даже придумали великолепное понятие - среднестатистическая убыль.
       Слова часто ничего не говорят о реальном положении вещей. Но они всегда свидетельствуют о тех, кто их произносит.
       Данилова можно было бы легко оставить в покое. В конце концов он терзается по воле сочинителя, который вздумал написать мистический роман, не имея никакого мистического опыта.
       Вообще сострадать, тем более издалека, надежней и проще, чем радоваться (особенно за другого). Сострадание баюкает твою гордость (кто-то бедней, уязвимее, попал-таки в переплет), развивает приятное чувство жалости к себе, позволяет разок-другой упрекнуть мир в несовершенстве. Радуешься, - и скажут: повезло, легкий характер. Много переживаешь, даже пусть из-за невымытой посуды, непослушных детей, - вздохнут: глубокий человек, каждый его день как подвиг.
       Советские люди были необыкновенно сострадательны. Они рвали на себе волосы и штурмовали трудовые рекорды, услышав приговор над Сакко и Ванцетти.
       Чтобы проиллюстрировать относительность человеческих представлений о добре и зле, в детстве мне рассказали душещепательную - одну из тысячи - историю с moralite, очевидным, как в рассказах Толстого. Дочь заместителя наркома наотрез отказалась есть мясо из солидарности к неграм юга Африки. На Украине как раз шла коллективизация. И, несмотря на кордоны, до железных дорог доползали голодающие, просили хлеба.
       Семейство же путешествовало на отдых, в Крым. Девочка увидела отощавших оборванцев перед окном вагона и спросила папу: кто такие? Папа ответил - враги. Пока не умрут-де, угнетенные будут страдать.
       Дочурка была понятливой, и плюнула в лицо отвратительному, дурно пахнущему дядьке. Тут как раз его и оттащили от раскрытого окна улыбчивые милиционеры.
       ..."Полюбите дальнего"- сказал Заратустра. Любить дальнего очень удобно. Ближнего надо - как самого себя, дальнего - как угодно (здесь приходит на ум хрестоматийный Достоевский и множество других ассоциаций). Любовь к дальнему исключает обращение, диалог, исключает всякое непосредственное чувство общности. Дальний неизвестен, он может быть совершенно иным, призраком, козлом отпущения и идеалом, то есть безукоризненной площадкой для эксперимента. Делай с ним все, что хочешь, - и плевать на любые последствия. Он становится суммой твоих фантазий.
       Любовь к дальнему позволяет, - выкрикивая "мы", шепча "ты", иметь в виду только одно "я". Если по отношению к ближнему господствует свободный, но осознанный выбор, по отношению к дальнему - вольность, минутная прихоть, произвол.
       Игорь Схолль признавался, что с детства терпеть не мог Жюля Верна. Представляешь - говорил он - старик никогда не выезжал из своего городка, смотрел на карту, и придумал бездну потешных историй. Это сказки, где мертвая вода есть, а живой - нет. Любой герой становится манекеном. Манекен не умирает и не влюбляется, - он стоит на витрине.
       ...Реально будет существовать только та дорога, по которой ты уйдешь. Но до тех пор, пока остаешься на месте, космос представлен как каталог, меню пространств, и кажется, что хозяин всего этого многообразия - официант, услужливо застывший в полупоклоне.
       ...Ты, как чужой, приходишь в область, населенную людьми. Ты не хочешь ни о ком слышать, не желаешь ничего знать. И ты придумываешь себе восхительный космос, где все устроено по твоему желанию. Где ты любим, где тебя ждут...
       ...В игры, которые так по-разному описали Кассиль и Толкиен, начинают играть лет в восемь. Придумывают себе страну, рисуют ее карту, проводят дороги, строят города и мосты, составляют расписание поездов и самолетов. Моя страна называлась Минией, мой материк - Гондваной. И я был там королем, президентом, чемпионом по футболу, вольной борьбе и шахматам.
       Я все время путешествовал по Гондване. И нечего не боялся. Нет, конечно были пещеры с привидениями и саблезубые тигры, летающие драконы и злые волшебники, тираны и серийные убийцы, - но в царстве теней, созданных собственным воображением, всегда оказываешься победителем. Главное, что там не могла появиться моя смерть.
       Богом быть трудно, но чертовски приятно. Детишки играют, взрослые сочиняют романы. И в фэнтази, случается, побеждает зло. Но наутро автор проснется, выпьет чашечку кофе, выкурит вкусную трубку, и все исправит, как надо.
       ...Не забудьте все исправить как надо в придуманном вами мире. Тогда, вероятнее всего, и там, где мы живем, - у хозяина улучшится настроение...
       ...Порой "он" вторгается на твое пространство, как чужеземец и завоеватель, но по большей части проходит, не обращая никакого внимания. Ты для него - не мертв, ты для него - не родился.
       Именно поэтому Мерсо берется за автомат.
       Рисковое дело - всерьез и надолго допустить полноту, реальное и равноправное бытие, обозначаемое личными местоимениями третьего лица. Множественность убивает блаженное чувство собственной неповторимости, единичности, непреходящего значения. В церкви, земном раю, отпадение иногда происходит самым безыскусным образом. Сначала стоишь и блаженствуешь. Вот я, Господи, твой ничтожный раб, сподобился... Но потом видишь возле себя старика, брызгающего слюной, старуху, делающую замечания каждому встречному-поперечному, молодого человека с лицом комсомольского активиста, и предательски закрадывается вопрос, - как, они тоже? Всё, теперь можно уходить. Дорога ведет - из храма.
       С другой стороны, спайка, противостояние мы\они, чувство общности, которые так спасали от одиночества в детстве, легко теряют личностность, выросшую из собственного опыта, и получают взамен характер навязанной конструкции, устроенной для общего удобства (в социальной сфере тикают биологические часы, работает инстинкт самосохранения\саморазрушения). Возникают группы, объединенные общими интересами, происхождением, языком, верой, территорией и т.п.
       Если ты один осознанно выходишь из такой группы, то заброшенность встает комом в горле, смерть становится постоянной спутницей и верной подружкой (участь изгнанника в древности); если полностью объединяешь себя с ней, то забываешь о собственном "я", видишь перед собой мираж - мнимо обеспеченную мнимую вечность. "Живите в доме, и не рухнет дом", - далее везде.
       Задача биологически "выжить", навсегда и во что бы то ни стало, не может всерьез волновать разумного человека - он помнит о своей смертности; но семья, племя, нация, человечество, - в глазах слишком многих, - обязаны длить свое существование, - и ради этого устраивают войны, людей отправляют в концлагеря и газовые камеры, жгут амбары с зерном.
       Множество - не личность; множество, масса, общество и община - тело. Это тело обладает биологической энергией, физической силой, даже примитивным интеллектом. Оно способно реагировать на внешние раздражители, разделять те или иные идеи.
       Но основопологающие ценности своего бытия - добровольно, принуждая или по умолчанию - совокупность людей всегда заимствует у личности, - равняясь по средним, приспосабливает для текущих нужд достижения лучших. Так прозрения превращаются в лозунги, лозунги - в идеологию. Теперь можно строить крепости и чертить схемы завоевательных походов.
       Ловушка, которую готовит присутствие человека (человека - "я") в любой навязанной фактом рождения социальной группе, во всяком образовательном слое, народе и государстве, обнаруживается всякий раз, когда от обезличенного и механического "мы" возвращаешься к личному, наивному "ты". Меня долго удивляли воспоминания активных участников разных политических движений.
       Источником заблуждений, несправедливости, произвола служат загадочные "они"; носителями реальной власти становятся "они"; предателями - тоже "они" (даже если свидетельствующий был монахом-доминиканцем или римским папой в эпоху сожжения ведьм, командующим вооруженных сил в годы Третьего Рейха, начальником губчека после октябрьского переворота, офицером РОА во время войны).
       Всякая революция - стремление создать общество ДЕЙСТВИТЕЛЬНО "СВОИХ", где каждый к каждому обращался бы на "ты" (отсюда благородное "товарищ", греющее сердце "соратник", вместо нейтрального "гражданин" и уважительного "сударь"). Но так как социальный переворот - действие внешнее и масштабное, то "ты" его вдохновителей сразу же перестает быть братством, - становится хамством и произволом.
       Потребовалось два столетия, чтобы понять, почему левые так привлекательны в повседневном общении и столь опасны в политике (тем более как победители). В Христиании, в хипповской коммуне, которую ты создал с друзьями, твой отказ от частного имущества, - глубокий и искренний порыв; в Калязине, в коммунистическом колхозе, куда тебя загнали штыками, - результат грубого насилия.
       ...Греческий полис - единственный в истории цивилизации случай, когда людям удалось жить в государстве, как в своем доме (социум, где каждый с каждым был на "ты"). Но во-первых, их было мало, и от границы до границы они могли пройти за день пешком, во-вторых, организация такого общежития стоила трудов, - искусство, философию, мораль и религию пришлось подчинить социальным проблемам, - всё думали, как им лучше устроиться.
       Афиняне, конечно, размышляли больше, но спартанцы, кажется, получили от своего общения истинное удовольствие. Ведь помимо военных игр и пиров, они увлекались только сочинением песен и стихов (дома - деревянные, девушки - красивые, деньга в виде большой железной дуры у каждого порога), а как ни крути, но музыка и лирическая поэзия свидетельствуют о полноте жизни, другие искусства и науки - только о наличии свободного времени.
       ...Люди иных пространств и иных эпох долго пытались подражать грекам, употребили на это дело много пафоса и свинца, но выходили у них в лучшем случае парламенты и казармы.
       
       
       3. "ЗАГОВОР" (ОТ "МЫ"- К "ТЫ").
       
       Всем известно, - мудрец из упанишады сказал: "Это есть То." Между мной и истиной единство натянуто как струна. Различия - плод иллюзии, множественность - бред больного воображения.
       Греки всегда приходили в замешательство, когда сталкивались с умозрением индусов. Александр Македонский, любивший Восток и мечтавший о всемирной империи, все же испугался буддиста Нагасены больше пустыни Гоби. Он предпочел потерять половину армии во время безнадежного похода, но вернулся в обжитую Персию.
       Нагасена объяснил императору учение о пустоте. Кстати, почти сразу по возвращении, Александр увидел костяное небо.
       Греки доверяли судебным решениям судьбы, были большими снобами и законниками. Они полагали, что Эдипу - эдипово, а Сократу - сократово. И объединяет их только общая родина - Эллада.
       Удивительно, что до ХХ века никто не заинтересовался проблемой "ты" с точки зрения философии. Либо субъект, либо объект. Лишь еврейский культуролог Мартин Бубер призвал нас обращаться на "ты" к дереву, брату и Богу.
       Мой знакомый, православный богослов, утверждал, что как личности мы существуем с ним "неслиянно и нераздельно". Так же соотносятся между собой и члены Святой Троицы.
       Церковь не слишком советует размышлять о природе Троицы. Можно стать последователем Ария или сойти с ума.
       Но меня интересует жизнь, область мироздания, куда я попал. Мне хочется знать, кто делит эту участь со мной...
       ...Бывают дни, года и даже столетия, когда значения слов кажутся прочнее стали. Слова способны вести на смерть и защищать от самоубийства.
       Но в критические мгновения, если захлестывает реальное одиночество, границы понятий расплываются, в миллионный раз теряя определенность. То же самое происходит и в раннем детстве, когда только осваиваешься с мирозданием.
       Спасает схожесть, которая медленно и с известным сопротивлением перерастает в общность.
       Тебе снятся страшные сны. Ты летишь в бездонную шахту, на дне которой поджидают призраки, ты бредешь по темному туннелю, из ниш которого тебе угрожают таинственные существа. Ты полон ощущения опасности. У тебя перехватывает дыхание.
       Но вокруг живут люди. И они занимаются обычными делами - завтракают, обедают, ужинают, ходят на работу. Они уговаривают тебя проглотить горькое лекарство, хотя ты отлично знаешь, что лекарство ни при каких обстоятельствах не поможет. Они произносят слова, за которыми угадывается таинственный и увлекающий смысл.
       Другой - удерживающий. Порою кажется, что это просто заговор. Люди забыли о самом важном, они делают вид, что ничего страшного не происходит. Но выручает интерес. Пока ты еще не узнал, не продумал всей коварности относительного существования вещей и понятий, пока в школе еще не объяснили, что движение абсолютно, а покой относителен, пока сознание не заполнили модели, теории и мифы, - затягивает чужой опыт. Совсем не обязательно все понимать.
       Окружающее - песня. Иностранная песня. Ведь она тем привлекательней, чем хуже мы знаем значение слов, которые произносит человеческий голос между хохотом и рыданием.
       Другой вторгается в твой замкнутый мир, как тайна. Не умеющему кататься на коньках, танцы на льду представляются чудом. Перейти к обыденности можно только двумя путями: либо обучиться самому, либо приучить себя к картинке, забыть, что пары кружатся вовсе не на паркете бальной залы...
       Я почти не помню своего раннего детства. То есть мне рассказывали о каких-то сомнительных эпизодах: девочку из соседнего двора ударил по голове лопаткой и был первый раз выпорот, терпеливо стоял пол-часа перед раковиной с намыленной физиономией, пока бабушка беседовала с соседкой о проблемах созревания клубники, подарил случайному знакомцу страшное сокровище - духовое ружье, стоило тому только один раз попросить...
       Но это из области мифологии. Все, что так привлекает родителей, первые связанные с нами события - рост, вес, когда пошел, кому улыбнулся, чем болел, - не принадлежат нашей жизни. Это какая-то антология движений предмета, именуемого быстрорастущим человеческим телом.
       Впрочем, найдутся умники, которые начнут убеждать, что "он" сегодня и "он" вчера - тоже два совершенно разных существа, и относятся друг к другу с подозрением. Пускай, у каждого свои трудности.
       Мне же отлично запомнилось СОБСТВЕННОЕ начало. Было время, я слышал, как растет трава, и не доверял словам. Но потом увидел, что они очень удобны в обиходе. Ими - по некоему договору - обозначают предметы и чувства. Скажешь родителю: родной, дорогой, милый, - и он будет рад, начнет улыбаться. Скажешь, хочу кукурузных хлопьев, - и дадут поесть то, что они называют кукурузными хлопьями. С молоком. Отличную вещь.
       Я пробовал слова на вкус, я их раскатывал в гортани. И ощущение совершеннейшего счастья наступало, если меня понимали, если им казалось, что я выражаю такие же чувства, что я - участник их заговора.
       Как легко мне тогда поверили!
       Казалось, нас объединяло многое. Дом на Третьей Мещанской с огромной парадной лестницей, три комнаты в коммуналке, большая, общая, с эркером и балконом, где мы спали с родителями; маленькая, дедовская, с зеркальным шкафом красного дерева, где я подолгу рассматривал семейные фотографии; наконец, темная, столовая, где стоял огромный немецкий радиоприемник, ровесник мюнхенской олимпиады (потом я видел такие во всех фильмах про разведчиков), круглый обеденный стол и раскладной диван для домработницы. И надо всем царила картина моей пробабушки, символ семьи - писаная по фарфору любимая лошадь из конюшен прадеда, русского офицера, умершего в Праге в 1942 году.
       Это "мы" было прочнее прочного. Ведь "они", живущие за стеной, могли и не подозревать о заговоре.
       И все-таки я притворялся. По существу, родители были связаны со мной, но не я с ними. Я не мог усомниться в их искренности, но очень переживал, что не способен почувствовать, отчего мама плачет. Мне казалось, что это свидетельствует о моей искусственности, неполноте, глубочайшем несовершенстве.
       И в то же время я был убежден, что матушка физически ощущает боль, когда у меня болит горло. То есть доверял ее "ты", а сам, казалось, произносил "ты" бессмысленно, как попугай.
       Однако постепенно, неизвестно откуда, появилось знание: все мои ровесники переживали нечто подобное.
       Возникло другое "мы", странная общность, противостоявшая тем, кто вовлек нас в сомнительное дело - обозначение истины, которую немыслимо обозначить. То есть - "им", уверенным в себе, родителям, старшим.
       Нас же не интересовали значения. Нас интересовало, во что превращается звук, - после того, как выходит из глотки.
       "Мы" играли в "их" жизнь, но были убеждены, что у нас все сложится иначе. Это убеждение основывалось на некоей присущей детству памяти о целом, стоящим за пределом слов.
       ...Впрочем, историк заметит, что подобное ощущение типично лишь для бунтующего поколения, чье взросление в России пришлось на рубеж 60-70 гг. Может быть он прав, но одни и те же книги с историком - Гессе, Фуко, Сартра, Хайдегера и Керуака, - "мы" прочли много позднее...
       ...В этой среде "ты" было естественным, ведь у нас был сходный опыт, и мы искали путь за пределы до головокружения условного существования - существования своего "я". Потом появился значок - сердечко, прошитое стрелой, пацифик, два пальца вверх - "любовь".
       Самые странные превращения происходят со словом "любовь". Но наша - была акцией протеста. Нам все меньше и меньше нравился заговор. Хотелось узнать: кто мы такие на самом деле?...
       ...Мы с тобой, моя ясноглазая подружка, объединенные пристрастием к неоправданным перемещением, тяжелой музыке, случайным философским опусам и отравляющим веществам, еще не видим безумной дистанции, разделяющей личные местоимения.
        Зачем ты рассказываешь мне, как впервые почувствовала, что твои родители не в состоянии защитить тебя от власти дурного сна?
       Я не увижу твоих снов.
       Зачем ты желаешь научиться сбрасывать возраст, как надоевшее платье?
       Ведь тебе только двадцать лет.
       Зачем мы едем в Краснокаменск?
       ...Разумеется, на свадьбу к друзьям...
       "Мы" - это своеобразная подмена. Некому сказать - "ты", страшно сказать - "я", можно прикрыться общностью. Но эта общность вовсе не выстраивает связи между тобой и другим. Она только свидетельствует об одинаковых словах, которые вы употребляете для описания ваших впечатлений.
       Одни персонажи убивают, чтоб остаться навсегда вместе. Другие уходят, чтоб сохранить себя.
       Если нет никакого желания обратить в собственность, подчинить, уничтожить, если нет никаких сил развернуться и уйти, значит зона значений личного местоимения сужена для предела. Теперь другое словоупотребление попросту невозможно.
       "ТЫ".
       Но одна вещь меня очень насторожила: взгляните, насколько свободно "я" и "ты" перетекали и дополняли друг друга в прочитанном вами тексте. И это, поверьте,- не прихоть и не просчет автора.