Китайские мудрецы плакали, когда начинался новый год: да не потому, что он смывает прежний - уплывающий вниз по реке совсем, исчезающий в цифрах, нет; но ведь старый год оставался в мыслях и памяти - исторической ли, личной.
       Что подминает под себя время? События? Людей? Звуки? Может быть, пустой звон? Всё - или ничего?
       Впрочем, об этом мудрецы не задумывались: они вообще старались не думать, ибо мысль, как они считали, убивает эмоции.
       Лысый бродяга Кхи Чунь пел каждое утро своим четырем ученикам-прилипалам:
       
       Меняю чёрное на белое,
       возьмёшь - и я ухожу.
       Нет - так сам исчезни.
       Ведь овца даст мне молоко
       не потому, что поспит ночью.
       
       Известно, что ученики Чуня никак не могли взять в толк, зачем Вонючка-Кхи надрывает своё голодное горло в такую рань, однако же упорно ложились спать под переливы овечьей песни, словно это была обычная колыбельная для вопящего младенца, и уличным глупцам, снился один и тот же сон.
       
       Невиданная им земля - больше их собственной, точно. Каменистый берег. Но река такая широкая, что другого и невидно. Утро туманное, утро седое. Костёр, сложенный из каких-то рукописей: свитки, просто листы плотной бумаги цвета весеннего половодья. Пламя зализывает рукописи, словно сука отбитый хвост - сидя на заду.
       Огненная собака встает с углей и переносит скрученных бумажных щенков в зубах; на их загривках - государственные печати, иероглифы чужаков, даже не иероглифы, а какие-то смешные палочки-закорючки: Gestern, Завтра, Manana, Now. Сука раскладывает детенышей по сторонам света - и они разбегаются.
       Во сне всегда оставался только один щенок: тот, который стоял мордой к востоку, и у которого на шее было записано Now.
       Он скулил и тявкал. Она пыталась ухватиться за окончание своего собственного хвоста; но только у нее получалось это, как хвост укорачивался, а она снова и снова принималась вертеться. Он просил пить. Она бросалась на Луну и Солнце, и каждый раз носом обжигалась - то от холода, то от жара.
       И река опрокидывала на него всю свою целебную ласку - водянистую и тяжелую.
       
       Попытаться растолковать сон учеников лысого бродяжки или его же песню - всё равно, что обозвать год хорошим или плохим. Оценочные категории непременно заведут в тупик - ведь белое можно обменять на черное, и ничего не изменится.
       Искать связь между песней Вонючки-Кхи и сном его учеников (одним на всех) - то же самое, что глотнуть из пустой чашки воздуху (его же много), а жажда вроде бы и не исчезла.
       Говорить, что время лечит и суки слюнявят боль - значит, промолчать, ведь причина встающему солнцу - не твой сон.
       
       Так стоит ли осуждать человека за то, что его денно и нощно заботит лишь он сам (она сама): его зубы в улыбке, её волосы на ветру, его растерянность, её потери, его левая рука, её правая ключица, он - голый в зеркале, она - обнажённая перед ним?.. Now, теперь, сейчас, и то, что было, всё прошло - всего лишь ощущение, не закон.
       Поэтому: пусть плачут мудрецы, а мы посмеёмся.