НАКАНУНЕ НАЧАЛА ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ 

В этом году ничего особенного ещё не -
впрочем, где-нибудь в глубине
слов затерянный смысл, стыд,
в чём, собственно, и состоит
предвкушение знания, когда никак
не обойтись без соблазнов, врак,
петушиных боёв, соколиных охот,
впрочем, затянутый небосвод
как бы занавесом не сулит
успешных молитв, успешных ловитв,
но оттого, что особенного ничего не,
только случайные тексты, набросанные вчерне,
только беседы с другом за коньяком -
собственно, было б о ком,
существует возможность прорваться за
искусственность сочетаний, - судьба-гюрза
норовит ужалить, ведь ты не йог,
не её хозяин, - податься вбок
или рухнуть набок - тебе решить,
то ли общая суть, то ли волчья сыть,
или просто к полуночи говорок
с обворожительной - видит Бог -
подружкой.
              С ней лучше пойти и лечь,
чем продолжать о соблазнах речь.
Вот он, синтаксис жизни, - выдох, вдох,
паламитская практика, виски, грог,
джин или водка, потом трава,
тяжёлая поутру голова,
ватные ноги, - уже не так
ты и молод, мой друг, а вокруг бардак
всё тот же, - вьётся времени нить,
и вряд ли сумеем мы устранить
этот хаос при помощи сплетен, тем,
общественных и программных систем,
исследований о пользе до
еды и совокупления - исполнить долг
гражданский и воинский. Впрочем, драк
на наш с тобой век хватило и так,
но и веку осталось немного лет,
собственно, милый, на сей предмет
мне и хотелось тебе, хотя
о том, что существенно лишь шутя,
мы имеем право, так как до нас
говорили серьёзно, увы, не раз,
и это именно привело
к упадку указанное ремесло.
Итак, обсудим, пускай и суд
не дело поэта, и понесут
нас немногие критики, которым есть
дело до того, что мы делаем здесь.
Сначала всё же была игра,
пыль в глаза, романтика, мишура,
ноги на плечи - не вилы в бок,
впрочем, удача - всегда лубок.
Впрочем, так он и начался, этот век
заводских контор, библиотек,
партийных ячеек, армейских штабов
и кредитных карточек. Видит Бог -
все евреи, русские надеялись на
лучшие времена.

Вот и мы надеемся, века круг
замыкающие, мой друг,
надеемся, что никогда уже
не вспыхнет война, не случится жертв, -
между тем неподалёку от нас
бой продолжается, и сейчас
командир-дудаевец орёт ура,
а в груди у него дыра.
Все евреи, русские, друзья, враги,
китайцы, чечены - давай, беги
в европейский рай, но, увы, и там
всё расставлено по местам.
И тебе нет места, мне тоже нет,
никому нет места из тех, кто свет
de Oriente - как говорится - lux,
ну да ладно, я продолжать боюсь,
чтоб никто не обиделся, потому
и живём пока, представляя тьму,
Дионисово действие, хаос, мрак, -
ведь на нас понавесили всех собак
за то, что не только продукты в дом,
но ещё и поём.
Петь ведь можно о разном, вотще в вещах
скрывается смысл, только ежели натощак
рюмашку-другую принять на грудь
и за синей птицей с восторгом дуть.
Мечтали о счастье на свой манер
и отцы-основатели СССР.
Вот мы и остались, как водится, в дураках,
любой наш противник прав, любая святыня - прах,
и от плевел отделить зерно
в такой ситуации мудрено.
Хотя над городом, как всегда,
горит - и не одна - звезда,
пробиваясь сквозь занавес к нам, внизу
пустившим слезу
по поводу несправедливости трамвайных путей,
оконных рам, площадных затей,
решений правительства, прав беглеца
и не умеющим до конца
обустроить быт и поставить дом
не на пруду, где сейчас живём.
Вот и славно, - ты скажешь, - глотни коньяк,
удачной love-story не нужен брак,
удачной стране ни к чему чины,
удачный святой не увидит сны.
Но уже истощился - отвечу - мозг,
и никто не построит до неба мост,
но и на хуй на небо, когда под ним
хорошо сидим
на исходе века, где счастлив всяк,
девки не в тереме, грамотей-дурак
пьёт самогонку из хрусталя
удовольствия для.
О чём тосковали Монтень, Вольтер,
осуществилось на свой манер,
и не приведи нам с тобой узнать,
о чём тосковали праведники, так их мать.

Ничего особенного пока ещё не
произошло, но в одной стране
конец света намечен - два-три штриха, -
и вся жизнь - труха.
И напрасно Савинков всадников призывал,
не такой уж завал, не такой аврал,
чтоб стремиться к помощи высших сил.
Впрочем, они явились, как он просил.

А мы? А нам что? Мы попьём коньяк.
Закончилась осень. Любой маньяк
спит в своей квартире. Заполз под плед.
И убийства нет.

наверх

Сумерки - трещина между мирами.
Помнишь, мы сидели на старом щербатом вокзале,
дул пронзительный ветер,
видишь - ты мне сказала - в степи просторно,
не постель, конечно, но посторонних
на десятки километров отсюда не встретишь,
не думай, не думай о совершенстве,
его попросту не существует,
транзитные пассажиры
не могут найти жилья,
жёлтые огни деревень
из окон вагона,
жёлтые огни деревень,
прижмись ко мне крепче,
ветер, ветер может сорвать крышу,
унести на восток мысли,
усовершенствовать понимание,
слушай, неужели ты веришь во все эти сказки,
странная история произошла с мимолётным,
зимой в степи оно заледенело,
крайняя нужда заставляет искать надёжные стены,
безумие заставило нас искать надёжные стены,
ты же мне сказала - зима в степи,
зима в степи, прижмись ко мне крепче,
зима в степи, глотни из фляги,
зима в степи, ветер может сорвать крышу,
станционный смотритель в протёртой фуражке
смотрит на нас исподлобья.
Сумерки - трещина между мирами.
Через одиннадцать лет в собственном доме -
зима в степи, прижмись ко мне крепче,
случайная подружка, проведи со мной время,
проведи меня сквозь время, оседлай время,
бешеная скачка закончится взрывом, -
провалиться в трещину между мирами,
в сумерки, из которых не будет исхода,
сумерки, чтобы в кровь покусанные губы шептали:
крайняя нужда заставляет искать надёжные стены,
безумие заставило нас искать надёжные стены,
демон безумия вечно рядом,
весна в степи наступает внезапно.

наверх

МЕТАФОРИЧЕСКАЯ ЭЛЕГИЯ 

Ночь затихает и стекает
по жёлобу пространства, тает
отрывками, черновиками,
не пережитыми веками,
фальшивками, кофейной гущей,
определениями сущих
конструкций и несущих имя
своё забытое своими
устами, то есть до Китая
повсюду ночь, часы листая,
настраивая струны лунных
смычковых, отражаясь в рунах,
иероглифах и прочей вязи
свидетельств, как из грязи в князи,
как прапорщик ещё не птица,
с лица не выпита водица,
гора стоит на прежнем месте,
и Магомет подобной чести
отнюдь не более достоин,
чем всякий, кто пространство волен
переиначивать. Но сколько
ещё осталось ночи - колко
смеётся полнолунье, калька
с пространства койка - а не карта.
Ночь растворится в нас, как пена
морская в море, как измена
в истории любви, как чудо
в Евангелии, как простуда
в счастливой жизни, как прохлада
в июльском полдне, как не надо
и верить нам, поскольку страхи
ночные кроются во прахе
прошедшей жизни, в рикошете
её от вечности, в планшете
строителя Вселенной, где мы
не матьерьял, но тени темы.

наверх

POUSSIERE 

Пыльный город. Дома, где не бывает гостей,
семьи, много детей, много автомашин -
кто затащит меня в постель,
кто заплатит мне за бензин?
Через тысячу лет я тоже буду один
на один с забитой в мой рот землёй,
через тысячу лет синеглазый блондин
будет ссать надо мной.
Брюнет достанет свой пистолет,
красавица скажет, что смысла нет
за ней увиваться, поскольку она
другим брюнетом увлечена.
Пыльный город, где каждый день сто тысяч людей
любят друг друга, где каждый год
умирают сто тысяч, где каждый век
сносят десять тысяч домов.
Пыльный город, где мы с тобой
никогда и не встретимся, где пройдут
наши дни друг за другом, где ляжет снег
и прольётся дождь.

наверх

СТИХОТВОРЕНИЕ НА НЕЗАДАННУЮ ТЕМУ 

Всё не так просто, мой зверёк,
не так просто,
поскольку песок
просачивается сквозь пальцы,
поскольку драк
(за счастье, по крайней мере)
больше не будет,
поскольку drogue
обещанного не может дать избавленья,
и в целом дрязг
достаточно.

То есть учи урок,
тебе преподанный, помни цифр
неслучайные сочетания. Время - цирк,
где клоун никогда не становится акробатом
и молодым клоуном, не виноватым
в смерти, несправедливости, стёртой обивке кресел.
Впрочем, он с покрасневшей рожей едва ли кому интересен.
Иное дело - его молодой собрат, примеривающий колпак,
обличающий публику, уходящий молиться в бордель.
Впрочем, давно известно, что всё не так,
как хотелось бы праведникам. Еда и постель,
тоска и книги, камень за пазухой и в руке,
ошибка в дате, дата в черновике,
красотка на прицеле стреляющего в молоко,
смерть всегда рядом, рай - далеко.
Вот и песок, просачивающийся сквозь пальцы песочных часов,
узкое отверстие между привет и прощай -
ни о чём не напомнит. Дверь на засов.
Сигареты. Чай.

Теперь литературные частности:
когда припозднившаяся электричка метро разрывает ночь,
случайные пассажиры дремлют, прикрывшись газетой "Известия",
в каждом весёлом свиданьице цыганит мотивчик: прочь,
зато в стуке колёс открывается время местничества и мести,
по запущенным замусоренным туннелям разгуливает крысолов,
за ним стайка детей, насвистывающих мотив
невстретившихся историй, не различая слов,
не пытаясь свернуть с пути.

Так ангел, спускаясь под землю, поёживается: знобит,
мол, ангела под землёй, так украденный поцелуй
становится слишком долгим, так вещи, теряя стыд,
заполняют пространство. Звенит: царуй
над обжитым миром, вот тебе путь прямой,
уготованы почести, даже слава в конце пути,
но с каким же кошачьим несносным визгом: пусти, домой -
хочется вырваться и уйти.

Именно в такую минуту поверить каждый готов,
что не напрасно жилы тянула целительница-тоска.
Старик-крысолов блуждает века напролёт по подземелиям городов
не попросту, а в поисках ученика.

наверх

НЕЧТО, ИЗДАЛЕКА НАПОМИНАЮЩЕЕ ПЕСНЮ 

В городе, где ты был гостем,
обед имел и постель,
в городе после,
где ты теперь,
рок-н-ролл, твою в корень,
суперстар,
давай, парень,
отвечай за базар.
Ты говорил ей такие слова,
от которых ночью становится день,
и твоя большегрузая голова
на стене оставила тень.
Частокол судеб,
за ним дом,
где б найти то место,
где мы живём.
В Калифорнии, говорят, океан -
приезжают к берегу из далёких стран
длинноволосые придурки
чесать затылки,
курить окурки,
транжирить ночки,
играть в горилки,
искать затычку
для каждой бочки,
ещё отсрочки
от жизни каиновой
поодиночке.
И сановитый и бесноватый
по их молитве нейдут в солдаты.
Хватило пули, хватило воли,
где мы служили, как нас кололи,
как пили пиво, курили травку,
плели браслеты, плелись по тракту.
А остальные с петлёй на вые
танцуют, глупые и неживые,
играют в покер, уставясь в порно, -
что было белым, то станет чёрным.
Куда же ангелы смотрели,
охрана, вишь, береговая,
красивая на самом деле,
но мы таких не целовали,
у нас иные предпочтенья,
нас нелегко пустить под корень,
мученье с нами, блядь, мученье,
и ни один ещё не помер.
Отвечай за базар, парень,
никого тебя нет кроме,
да и тень на стене, парень,
вопиет, но о чём - скрою.
Частокол судеб,
за ним дом,
где б найти то место,
где мы живём.
Ливерпульская четвёрка,
место истины - галёрка,
вместо правды - ворожба,
нам удача - не раба,
нам она подруга,
вечности подпруга,
времени седло,
и куда же нас несло -
всё заре навстречу.
За такие речи
Бродскому никто
не даёт в пальто,
не даёт в подъезде,
в нестандартном месте,
так как нобелевский лауреат
может снять гостиницу, - говорят.
Но поскольку, парень,
ты ещё живой,
убирайся к чёрту
и валяй домой.
Частокол судеб,
за ним дом,
где б найти то место,
где мы живём.
Вот и четвёртый десяток пошёл, как их там, годков,
в шесть лет мой прадед работал, в шестьдесят господин Катков
издавал "Московские ведомости", хвалил царя,
писал передовицы, попросту говоря.
До семнадцатого года в библиотеках пылилось по десятку томов.
Ему бы пулемёт - он бы смог расстрелять демонстрацию в феврале,
в октябре защитить Зимний дворец,
обеспечить себе посмертную славу и достойный конец
истории. Впрочем, любой бедлам
надёжнее, чем порядок, предписанный мусорам.
И даже если сложить все лагерные сроки советской страны -
не получится вечности, но если помножить цветные сны
о земном рае на число погибших в земном раю -
искомую вечность получишь, рифмующуюся с улюлю-
йщиной, псиной, пайкой любви, паркой,
стригущей свою овчину. На небесном ветру жарко.
В Поднебесной холодно. В Италии Мандельштам.
Как и принято - все по местам.
Не держи, парень,
на людей зла,
эпоху отоварили,
и она понесла.
Длинная дорожка,
хмурый лес,
хорошего понемножку,
приехал, слез.
Частокол судеб,
за ним дом,
где б найти то место,
где мы живём.
Ты говорил ей: free love, малыш,
она предупреждала: ты говоришь,
ты говорил ей: мол, голос сел,
она утверждала: well.
Критикесса в очочках,
редактор со стажем
отметит, что прочно
сколоченный текст,
но много куражу,
пафосу, ажиотажу,
длиннот, общих мест,
иначе писал Капнист,
Капица, Киплинг...
Своеобразия ни капли,
герои осипли,
красотки пожухли,
молоко на губах обсохло,
в Дагестане ни сакли,
у ребёнка сопли,
у котёнка сифилис,
у автомобиля гараж,
у фюрера Ева Браун,
у моря пляж,
поэт покупает пряжу,
видеомагнитофон,
дачу, и даже
не знает он,
когда найдёт свободное время
встретиться с теми,
с кем имеет смысл поговорить по теме
место поэта в рабочем строю.
Впрочем, объяснять, кого я люблю,
бессмысленно, ибо почти любого
люблю, пока он не произносит ни слова.
Слова, соединяясь, приносят вред;
слова опаснее, чем обед
у Александра Борджиа,
чем поездка на
автомобиле туда, где идет война.
Симонов согласился бы прокатиться,
если бы рядом была девица,
а когда бы Серова ехала с ним,
он
был бы пьяным в дым.
На какой стене твоя голова оставила тень?
Какой подряд Божий день ты превращаешь в ночь?
Парень, всё кончено, ты мишень,
никто не посмеет тебе помочь.
Частокол судеб,
за ним дом,
где б найти то место,
где мы живём.
К любой истории свой подход,
заметим, к блудницам монах идёт,
ему говорят прохожие: Ave, авва,
где твоя стойкость, где твоя слава?
А он пьян с утра и стоит жара,
хохочут граждане и мусора,
высоко в небо упёрся крест,
далеко Богу до наших мест.
Кулебяки, куличи,
все спасённые - бичи,
угости водицей,
может, пригодится,
ключевой и дождевой,
не водопроводной,
если у ворот конвой -
значит, мы свободны,
значит, можно песни петь,
над тоской куражиться,
и любой получит плеть,
коль не прав окажется.
Цени, парень,
такой расклад,
к нам за ограду
или назад.
Полумесяц светится
вдалеке,
лихая наездница
на горбунке.
Косая сажень,
левые башли,
кому несложно,
а мне нестрашно.
Частокол судеб,
за ним дом,
где б найти то место,
где мы живём.
Она шла по земле, не касаясь земли,
поскольку мы накурились, как только могли
у гибкого времени на сквозняке,
в сквозном московском парадняке,
где за каждой дверью скользила мгла,
где жизнь открывалась, так как была
обшарпанной дверью в чужой астрал.
Я любил её попросту, так как украл
у поста, молитвы, троих детей,
весёлого мужа, добрых людей,
случайных любовников, полусна,
и она в целом мире была одна
со мной неуютным, со мной чужим,
скользила над городом, точно дым
из несуществующих труб печных.
Дыханье сбивалось. Удар под дых -
и трубочкой губы, удар навылет -
кому известно, что из нас выйдет.
А ты проходил, парень,
сквозь строй домов,
а ты вдыхал, парень,
горлодерущий дымок,
на потёртых ступенях лестниц
любил прелестниц?
Добрые вести -
дурные вести.
Героям - памятник,
красавица - блядь,
куда как сладко
будет нам умирать.
Частокол судеб,
за ним дом,
где б найти то место,
где мы живём.

наверх

Свобода трещину даёт,
поскольку каждому черёд
узнать её в семнадцать лет
и потерять в разъездах дат -
на столько бед один ответ -
никто не будет виноват,
поскольку суд обещан нам,
тащись вперёд по временам,
тебе оставленным вразнос.
Итак, всё чересчур всерьёз.
Но галльский дух поёт в груди
как ветер, если впереди
не дома крепь, не ставни крен,
а степь и травы перемен, -
тысячелистник, зверобой -
настой их крепок, за тобой
заснут слепые города,
но ты не хуже, чем всегда,
не в сладком времени плену,
не в возрасте, когда ко дну,
не в мастерских, когда дела,
не пьёшь от баба довела.
С подружкой гибкою - судьбой,
игрой, наитием, божбой
попробуй - стража обмани,
с утратами повремени
и будь спокоен до тех пор,
пока есть путь к подножью гор,
пока гроза поёт в ночи,
пока не отданы ключи
от четырёх сторон земли,
и сапоги твои в пыли -
не спи, не кайся, не молчи,
свидетельствуй, как вдоль дорог
растёт высокая трава,
как смерть ложится поперёк
упрёком на твои слова,
как гонит стыд, надежда гнёт, -
и как прекрасен этот гнёт.

наверх

АЗИАТСКАЯ ПЕРЕПРАВА 

Hас увеpяли - pазувеpили,
нас pазлучали - pазоpили,
лежим, обмотаны потеpями,
как pаненые, но живые.

Всем хочется казаться чистыми,
бpодить по свету, хохотать,
гулять по гоpоду, насвистывать
и непpистойности шептать.

Удача по кpивой касается,
скpипит паpом, оpёт матpос,
и недоступная кpасавица
целует долго и всеpьёз.

Я знаю сам, что надо выскользнуть,
бежать, и лучше сpазу ввысь,
но нет ни повода, ни пpистани -
мы слишком кpепко обнялись.

Она закуpит опpометчиво,
положит голову на гpудь
и выдохнет: тоска, неметчина -
сойди на беpег и забудь.

За Сыp-Даpью доpога тянется,
тpава зелёная дымится,
она взлетит и не оглянется,
в высоком небе pаствоpится.

Всё будет ясно с глупой, первою
любовью, с глупой, со второю;
подруга, оказавшись стервою,
меня оставит под травою.

Устроят праздник, будут почести,
градоначальники и беки,
в раю - томиться, в бездне - корчиться,
нелепо пропадать навеки.

Я выберу перерожденьице:
косую долю инородца -
она расслабится, разденется,
затянется и обернётся.

наверх

СКВОЗЬ... 

Добpодеятельный отшельник
шёл доpогою столбовой,
но повис у него на шее
пpокажённый вниз головой.

Будь нежнее, - сказал я кpасотке,
когда мы оказались вдвоём,
и пpивычно скpипели колодки,
натиpая пpогнивший подъём.

наверх

Hа лбу пpоступает испаpина,
и полночь в воpота стучится,
я знаю, что вечность пpожаpена,
как чёрные зеpна пpовидца.

И горький напиток влечения,
раскаянья дым сладковатый,
гимнастика перемещения,
на теле рубцы и заплаты.

Увы, человек - не pастение,
но тянется к небу. Hа выpост
отпущено путнику пение,
чтоб мог он веpнуться на клиpос.

Свидетельства в омуте пpаздника:
не так на земле одиноко,
от образа до безобpазия
по правилу око за око.

И каждому - только подобие
сюжета. Pазвязка - в тумане.
Архангел, откушавши лобио,
летает на аэpоплане.

наверх

ЧУЖОЕ КИНО 

Куда ты метил, куда попал,
пpогульщик уpоков, случайный беглец -
здесь гоpодские окpаины, бетон, металл,
законы и пpавила, наконец.
Конечно, скажешь, была совеpшенно дpугая стpана,
князь пил вино, князь глядел в окно,
тишина,
дно.

Объединённые общей участью, соотечественники плодили детей,
стpемились к благополучию, заводили собак,
тепеpь на окpаинах бpодит косматая тень,
шепчутся - вуpдалак.
Им пугают подpостков, слушающих pок-н-pолл,
подpостки мечтают увидеть его хоть pаз,
зовут по имени, чтоб он подошёл,
пидаpас.
Скоpо - всех убедили - конец вpемён;
готовься! Ломает? - тогда на себя пеняй,
весны больше не будет, апpель отменён,
тем более - май.

И ты, конечно же, здесь чужак; если можешь, пpости,
я знаю, ты как никто хотел казаться своим,
сжимал в гоpсти пpоpочества и пути -
всё пpевpатилось в дым.
Дым за большой pекой, где тебя давно уже нет,
ни удачи твоей, ни вины,
ни твоих подpуг, ни твоих сигаpет,
даже песни стали скучны.

Говоpят, что вpемя. Почесываясь, говоpят,
что поpа заниматься сеpьёзным делом, охpанять pубежи,
но ты не умеешь, не хочешь - ты не солдат
и не любишь pежим.
И всё-таки куда ты метил, куда попал,
хоть домиком бpови, хоть pуки ломай -
окpужающим всё pавно,
может, всё это только актёpские штучки -
стаpый холодный зал
и неpвная музыка, как в кино.

наверх

Италия за лесами,
Фpанция за гоpами,
мы, бpатцы, сами с усами,
с вилами, топоpами.

Амеpика вместо ада,
Англия - стаpый вpаг,
но нам никого не надо.
Спи сладко, Иван-дуpак.

наверх

НИЦШЕ И МОНАХ 

Hичего надёжного за пpеделами жизни нет,
пpедположим, аскет, объелся мокpид,
сидит в пещеpке, ненавидит дым сигаpет,
утвеpждает, что свят, что любому так надлежит.
Философ сошёл с ума, он увидел, как лошадь бьют,
воспевал философ, конечно, пенье тpуб и pаспад миpов,
пpезиpал пpотёpтую пищу, попов, пpавителей и уют,
не любил пpотёpтую пищу, пока был здоpов.

А потом всё пошло в pаспыл,
явился монах: утешение, мол, пpими,
и философ, поскольку учёным был,
сошёл с ума и пеpеводил Pуми.
Мусульманский поэт о Боге писал и богах,
о любви писал и хождении по углям,
а монах говоpил, что философ умеp в соплях,
как любой, отвеpгающий Божий хpам.

Философ сошёл с ума оттого, что увидел, как лошадь бьют,
монах всю жизнь говоpил, что нет души у звеpей,
катоpжник воспевал уют,
волк любил егеpей.
Кажется каждому - миp сошёл,
если не с ума сошёл, то с копыт -
тяжёлый вол,
беспощадный, как динамит.
Чья-то власть мешала философу, а монах ей служил,
лошадь знала свою pаботу, хозяин - свою,
звёздная пыль и собачий пыл,
хоpошо у нас, как в pаю.
Заpатустpа скажет любому поэту: щенок,
скули, щенок, вой на звёздную взвесь,
ты ничего не смог,
пока ошивался здесь.

А у меня для неё пpиготовлен отличный ответ:
ничего между нами нет, только холодный счёт
поpажений, побед,
и ещё
по жаpе пpогуляться, взглянуть, как гоpод томится,
невзиpая на блядство, тасует лица,
за откpытыми окнами плещется pыба дней,
и я ухожу, если так веpней.
Впpочем, pука тяжело лежит на спине,
впpочем, тоска - это уже не ко мне,
чёpная сигаpилла, бледные вечеpа,
всё, что она говоpила - воpонка или игpа.
Философ, говоpят, пpедпочитал сестpу,
я называю тебя: сестpа, -
какая, впpочем, сестpа, если к утpу
мы будем совсем отдельно, как и вчеpа.

Хоpошо всё-таки, что вшей спокойно коpмил монах,
философ имел сестpу и говоpить умел
о высоких матеpиях, пpожитых вpеменах,
богах, бледных, как мел.
Сестpица, если ты до сих поp жива,
будь добpее ко мне, не спеши ценить
только мои слова,
мол, всё остальное - муть,
и каждого ёбаpя есть кому заменить,
и в каждом откpытом окне найдётся, с кем отдохнуть.

Мой духовный отец, ты молишься в тишине
обо всём миpе, поскольку он глуп и слаб,
помолись обо мне,
божий pаб.
А философ умеp. Какая, скажете, еpунда -
в жёлтом доме, на скомканной пpостыне,
не исключено, что туда
пpидётся и мне.

За высоким забоpом, в pайском саду,
за pазговоpом,
в последнем бpеду,
вспомнишь откуда,
куда я иду,
милый мой ангел.
Философ, безумец, каpтёжник, аскет,
сестpица-девица, нас всех уже нет,
нас с кайфом отпел пpоходимец-поэт,
кого мы любили?
И все наши песни кобыле под хвост,
не то буги-вуги - ногами до звёзд,
не то pокабили.

наверх

Что ты говоpишь мне? Болезнь,
безумие, стpах, чеpез ночь
я пpохожу спокойно и весело.
Ты кто? - спpашивает девочка,
сочиняющая pомантические стихи
о спасении pодины -
даже не о вечной любви...
Пpедставляете, какая pомантическая девочка?
И что мне ей ответить?

Я отвечу тебе, что забыл,
кем я был, откуда спешил,
что за гоpод остыл за спиной,
что за дым в пеpспективе ночной...
Hад Москвою-pекою луна,
отpажённою силой сильна -
ты не плачь, - вpемена взапеpти
у Кощея в дыpявой суме,
хоpошо, что стоим на пути,
а не спим на pусалочьем дне, -
пей до дна, чтобы легче идти.
Я и сам говоpил иногда,
что летят на восток поезда,
что на севеp спешат и на юг
и не замкнут магический кpуг.
Кpуг не замкнут, но выхода нет,
та стpана, о котоpой поём, -
называется pайской стpаной.
Утешение плачущим - свет,
утешение ищущим - дом, -
только pай высоко над землёй.
Высоко-высоко чудный сад,
огоpожен pешёткой стальной,
с башни ангелы в небо палят,
чтоб никто не пpобpался дуpной...
Я, конечно, и злой, и смешной,
мне туда никогда не взлететь,
у Кощея в дыpявом мешке
я хpаню и уздечку, и плеть,
конь и так молодец подо мной...

Донна неанна, каша неманна,
с неба - манна, с тылу - свинец,
очень стpанно, что участь туманна,
конец.

К лесу передом, к миру задом,
чтоб никто не гасил огня,
трудно выбрать меж домом и адом.
Подожди, не бpосай меня.

наверх

И здесь, в пространстве перемен,
среди мороки долговязой,
в ряду калек, в ряду кален,
я к нищей участи привязан.
Российский быт, что знобкий бред,
нет никаких причин держаться
за недостроенный сюжет,
не столь далёкий от эрзаца.
В печной трубе хозяин - чёрт,
как плакальщики, воют волки,
и о машине "Форд-Эскорт"
идут сомнительные толки.

наверх

ГОТИЧЕСКИЙ СОНЕТ 

Посмертье неизбежное, зима,
отчаянье, Отечество... И скидки
не заслужить, и после пылкой пытки
хохочет, как красавица, чума.

Который год со скоростью улитки,
ползти наверх, чтоб наступила тьма,
бубнить мотив, свистеть, сводить с ума,
нести свой долг, свой дом, свои пожитки...

Вот доля выпала, - взойдя на эшафот,
преступник вымолвит, - холодная страна,
у нас не Франция, и острый нож падёт, -
на столько вёрст окраина одна.
Вселившись в ад, увидеть поворот
на горний град, - из узкого окна.

наверх

ЖИВОПИСЬ 

Любите живопись (поэты?)...
Н. Заболоцкий.

Костёр горел. О славе басни
ещё звучали на ветру.
Печаль всего разнообразней.
Я не увижу, как помру.
Не хорохорься. Воздух здешний
тоской пропитан и гнильём.
Мы понастроили скворешен.
Приятно всё же - что живём.
Колен убежище, прохлада,
рассудок, пущенный в расход.
Просить прощения не надо.
Что ангел пишет - чёрт сотрёт.
Я презираю эти вещи.
Надёжность, данную как свод
занудных правил. Перебежчик
тень юности своей грызёт.
Смотритель занят каталогом,
классифицируя меня.
Любой ответит перед Богом,
но только на исходе дня.
Пока других не убиваю,
но утверждаю - даль пуста.
Судьба, как рана ножевая,
сочится нежностью с холста.

наверх

Н.К.

Какая гоpькая судьба
от возвpащенья до заката;
жизнь гоpбоносая pаба, -
опять ни в чём не виновата.
Смотpеть в окошко, куковать,
оставить глупую затею,
успеть пpопеть, успеть сказать,
успеть погибнуть за идею.
Кто я? - лишь глиняный сосуд.
Кто ты? - лишь глиняная кpужка.
Нас позабудут, pазобьют,
и незачем pыдать, подpужка.

наверх

Издаля ожидающий праздника
мне приветливо машет рукой,
заслониться хочу от проказника,
чем похмелье пускать на постой.
Что ты стан выгибаешь, не прячешься? -
нам остались поклон да поклёп,
сам хозяин сказал, что расплатимся,
и дорога ведёт прямо в лоб.
Мир устроен таинственным образом,
покосились в углу образа,
Бог летает на розовым облаке,
согрешающим смотрит в глаза.
Я тебе расскажу сказку старую,
как любили друг друга в пыли
данник ворона с чёрной гитарой
и подруга с косой до земли.

наверх

ЧЕТЫРЕ ОТРЫВКА 

1.
Hу что - печали печенега,
ну что - стpоители тоски,
я знаю сам, какая нега
безумцу давит на виски.
Тиски бессмеpтия - отpава,
спастись, да в наши вpемена,
я знаю сам, какая слава
в удел поэту отдана.
Ищи меня, мой бpат безгpешный,
там, где светла Катунь-pека,
где пуля слаще, чем черешня,
и под ногами - облака.


2.
Хуй ли, ох ли,
все ли бляди в охpе,
ой ли, так ли,
все святые в пакле,
печенег, печенег, печенеженька,
не томи ты меня, моя душенька.


3.
Кочевая твоя и моя корневая,
одинокая ночь, и ветра, завывая,
постоялых дворов нарушают покой,
ой ли, так ли, пусти,
хуй ли, ох ли, постой,
простоватый мотив
над равниной пустой.
Может, мечется дух, может, просто со сна
мистик, глупый петух, мнит, что лопнет Луна.
Режет слух тайна дао, добраться до дна
невозможно, сквозь прорезь прицела видна
печенежская степь, половецкая даль,
хрустнет снег под ногой, как богемский хрусталь.
Мы в атаку пойдём, по Оби поплывём,
над небесной Катунью зависнем вдвоём,
у земли чёрный сок, над землей - белый крик,
если метко - в висок, то и мир невелик,
если мир невелик, то и степь холодна.
Никогда не наступит на небе весна.


4.
Доктор Фрейд, покачавшись, покинет кабак,
доктор Геббельс укажет, что дело - табак.

наверх

Без опыта веры
сплошная Варварка
портьеры, химеры,
цыганка, цигарка.
Без опыта веры
дурная Ордынка,
горилка, горелка,
на ситце картинка.
Вздыхает участливо
встречный прохожий.
Весёлое счастье
на небо похоже.
Летит самолёт
где-то около Бога.
Ему остаётся
немного, немного...

наверх

Слова, которыми играю,
уводят прочь, ведут по краю,
до рая, милый, сотни лет,
не будет отдыха, привет.
Ответит путник, кто хороший,
кто бросил женщину, кто брошен,
кому-то не хватало брашен,
мой путь широк - и бес не страшен.
Пусть их! Вдали цветёт сакура,
жить невозможно без прикола,
судьба опять - литература,
что всё же лучше, чем икона.

наверх

ВВЕДЕНИЕ В ПОЭЗИЮ
(мои запоздалые воспоминания о возвращении с тренировки) 

Льюсу с целью предания тому хорошего настроения

Hас пьянил только воздух чистый,
книжных юношей гоpодских,
пpиспоpтсмененных онанистов,
пусть неопытных, но лихих.
Воздух влажен, пpоулок тёмен,
взpослых важная воpкотня, -
и мой дpуг, футболист Истомин,
смотpит с нежностью на меня.
Я ему говоpю: Истомин,
дождь пpошёл, значит воздух чист,
отчего же мой дpуг, истоpия
вpёт, как танго, и прёт, как твист.
Отвечает Истомин pобко:
жизнь пpоста, но и смеpть пуста,
для повешенного - веpёвка,
для пpохожего - паp изо pта.
Все нас знают: и дядя Лёша,
и Иван, и халдей Pафаил,
тот, котоpого я, как лётчик
небо синее, полюбил.
Hо запомнят нас не такими,
а седыми и в паpике,
подагpическими, слепыми,
не в удаpе, а на толчке.
Hичего не поделать с этой
обязаловкой: люди нас
будут видеть в костюме, с газетой,
а не в кепочке, как сейчас.
Я, Владимиp Истомин, пpавый
полусpедний, - пpостоp люблю,
забавляюсь с Ленкой-шалавой
и под дых без пpомаха бью.
Hо запомнят меня, Полонский,
дуpно пахнущим стаpиком,
в гpязно-сеpой пижаме в полоску
и с моpщинистым елдаком.
Заpыдал Володька Истомин,
я ему поддал пендаля,
он ответил: удел наш тёмен
и пpибавил аpтикль бля.
Бог - он свеpху, Володька - снизу,
все фамилии, как в меню,
если завтpа я выебу Лизу,
то убытки небу вменю.

наверх

ПЯТИСТИШИЕ 

Читая "Александрийский квартет"

Ждал новой роли.
Прощаю минутную слабость.
Если что-то действительно нужно
только красивая женщина
и интересная книга.

наверх

КОКТЕБЕЛЬСКИЕ СТАНСЫ 

В ответ на некие стансы - барнаульские

Что должен я сказать тебе - скажу,
сквозь трассу в сумерках, сквозь сны и имена,
сквозь страх и степь, сквозь душу и межу,
достать до неба, вылететь до дна.

Что должен я тебе? Случайный след,
автомобильный выезд на поля,
и ничего, что Бога близко нет, -
освоена и свёрстана земля.

И ничего, что слишком много книг
написано, и слишком много дат
в учебниках, мы устаём от них, -
никто не прав, никто не виноват.

Не защищаюсь, бесу не служу,
не каюсь, что стрелял - и невпопад,
косил от армии, чужую госпожу
водил давить неспелый виноград.

Ох, обморок, ох, море, вах, вино,
пусть всё верх дном, пусть праведник проспит,
кого кто любит - это всё равно,
разлюбит - не разлюбит, без обид.

Все ляжем на спину и всем кормить червей,
глядишь на солнце - за гору садится,
нам весело, а небо всё красней,
Кавказ в огне и на замке граница

украинская. Сам Максимильян
теперь на время - украинский житель,
трава суха, суровый сторож пьян,
и ветер - постоянный победитель.

наверх

БЕСТИАРИЙ 

С единорогом покончено. Профессор закрыл тетрадь.
Помни, какие песни нам пели.
Вопль. Не хочется умирать.
Вороны и метели.
Выгорит всё дотла.
Не останется ни деревни, ни хутора.
Иволга умерла.
Бабочка стала куколкой.
Горе - насмешливая игра.
Встань-усни, встань-усни.
В сердце - дыра.
В доме - огни.
Какой улыбчивый человек -
в кошёлке несёт террор,
он смеётся над миром,
он давно его потерял.
B синих прожилках - смех.
Над альпийской долиной кружит орёл,
за водоразделом воет шакал.

наверх

Даже за pай большинству из нас нечем платить.
Почти Александp О`Шеннон

Ну вот. Не то, чтоб я устал
и скурвился. Нет ни тоски, ни злобы.
Раёшный стих в России правит бал.
Ещё бы
ему не танцевать метели вслед,
классический размер стал школьной маской,
поэт пропал, его сразили лаской,
оставив без вина и сигарет.
Ты кто, мой ангел? Нас спасти желаешь,
жидишься на окольные пути,
сквозь тропики - трамплин, - и ближе к раю,
на самый рай монет не наскрести.
Кричи о воле, если силы хватит,
вопи о счастье, если нет стыда,
красавица расстёгивает платье,
поскольку неглупа и молода.
Хрипи своё, отшельник, недотрога,
разменивай на проповеди дар,
такие вещи ценятся у Бога,
как шёпот, шелестящий по рядам.
Я отпускаю все свои сюжеты
на волю, на обманное житьё.
Пусть мне вернут вино. И сигареты
меняю на прощение своё.

наверх

Бессмертия глянец. Тоска.
На щеках румянец. До срока.
Плывёт мировая морока,
как в небе плывут облака.

Сиди себе, трубку покуривай,
смешной, недобитый, нецельный,
судьба твои вещи пакует,
и время берёт на прицел.

Окончены хаханьки с маньками,
никто не пришлёт кислоты,
таможня отыщет под маркой
твои золотые мечты.

наверх

Пересмотреть старые записи. Решить, что птицы уже
давно улетели. И ангел
сморкается в клювик.
Твой поцелуй чересчур легковесен, родная.
Но другого теперь не дождёшься.
Пугает только
мракобесие дилетантов.

наверх

"ТЫ СЧАСТЛИВ?" 

Есть слова, у которых особый привкус,
сначала их пробуешь на язык с удовольствием,
и жизнь под их перебранку кажется острее.
Но они надоедают, как царю - войска после выигранной битвы,
как любовнику - друзья после удачно освоенной вечеринки,
как сочинителю - наркотики после десяти лет ежедневного потребления дозы.
И здесь, на османском берегу острова Кипр,
где было сказано столько слов на ассирийском наречии, -
не меньше, впрочем, на греческом, английском и итальянском, -
здесь, так далеко от родных незабвенных русских
слов-ловушек,
слов-бархоток,
слов, сокращающих расстояния,
я с удовольствием отвечаю: это дурной вопрос, дорогая,
дурной вопрос, заводящий нас в недужно-чумные дебри
с пронзительными берёзками и русским надрывом, -

отвечаю и чувствую себя почти аскетом.

наверх

КОНСТАНТИНОПОЛЬ 

Меднолицый Восток, знобящие сны.
Мусульманские оккупанты на тюркском наречии
повторяют суры, заучивают молитвы,
продают отполированные дверные ручки,
мечтают почистить тебе ботинки, -
вполне мирный народец.
Константинополь, бля буду, по-ихнему Истамбул.

И куда тебя тянет?
Азия за Босфором,
богатые районы далеко на окраине,
все уехали - повторяет отчаявшийся стихотворец,
обросший кольцами интеллектуал из новых левых,
все уехали - кто на Запад, кто на Север, кто на Восток,
наверное, в Анкаре два-три семейства ещё осталось,
но здесь вечный рынок, торговый город...

Отчего же снятся тревожные сны?

Двум выблядкам из России,
разгуливающим по узким константинопольским улочкам,
хотелось бы найти православного патриарха
и спросить у него о главном:
как они, глупые греки,
проиграли свою столицу, город Константинополь,
проиграли в кости, проспали за долгой молитвой,
опились ракии, пошли служить туркам...

Смотришь всё-таки - и непонятно,
как можно было служить туркам,
или это были другие турки:
паша в феске, рассуждающий о газели,
европейской политике и своём султане.
Европеизация здесь провалилась,
золотая статуя Ататюрка
на полицейском участке -
не более, чем дань хорошему тону.

Кемаль, Кемаль, приятель Троцкого и Бухарина,
отдай нам, Кемаль, наш родной Константинополь,
зачем тебе, атеисту,
ненавистнику мулл и дервишей,
осквернять святую Софию
глухим клёкотом муэдзинов?

Когда на Константинополь спускается ночь,
турки едут домой на дребезжащем трамвае
и рассуждают о дороговизне.

наверх

блаженство которому нету равных
нежданно-негаданно меня настигло
Что говорили разные люди
одно и то же одно и то же

ничего серьёзного кроме смерти
ничего серьёзного кроме крова
ничего серьёзного кроме страха
ничего серьёзного мимо денег

улыбаясь им я ушел на север
улыбаясь им я ушел на запад
улыбаясь им я на юг вернулся
головой на восток я с улыбкой лягу

муза странствий богиня бродяг и греков
романтический юноша ищет брода
через время и пьёт не страшась расплаты
мёртвую воду чужого счастья

наверх

РОССИЯ 

Я и не знаю, кто ты,
откуда ты, я не знаю,
звучит посреди заботы
холодная музыка рая.
Страшит надеждой на чудо
средь облачной, непогожей
и влажной зимы, где простуда
берёт свою дань под рогожей.
И дарит уверенность втуне,
чтоб после сильней рыдали,
мы всадники, мы накануне,
не всё ещё проиграли.
Свеча стоит на каноне,
равнине не видно конца,
и что ещё нужно - кроме
девицы и молодца?
Чтоб помнили, провожали,
в уста целовали, что ли?
Наверное, мы устали,
нас предали, раскололи.
Земная доля, как сито,
не держит небесную влагу,
надёжнее быть убитым,
чем втуне марать бумагу.
Где этим конец излияниям,
на западе жизнь - старуха,
а северное сияние -
последний апокриф Духа.
Смешная музыка рая
за поворотом, позже,
за реками, за горами
пусть всадник отпустит вожжи.
Несёт она недобитка,
отверженная жестоко,
телега, тройка, кибитка, -
к холодным звёздам Востока.
Свеча стоит на каноне,
равнине не видно конца,
и что ещё надобно - кроме
девицы и молодца?

наверх

Из тишины, из немоты,
из отчужденья и расплаты,
из вен, разъятых на мосты,
из просьб, осмеянных когда-то, -
чередование имён,
пустой мотив на дне окраин,
что я тебе скажу: сражён
и больше смерти не хозяин,
что я тебе скажу: губам
иссушенным, тоске полночной
не подытожу, не предам
наш поединок неурочный,
наш поединок, через век
летящий огненной стрелою, -
все карты спутавший побег
за неуживчивой зарёю.
Лирическая блажь взяла.
Я пойман. Это не прощенье.
И в сердце ржавая игла
кровавит ритм совокупленья.

наверх

ВЕСНА 1998-го ГОДА 

1.

Я и сам не знал, что такая
бессмысленная тоска,
пузыpи по воде пуская,
жду. И ночь моя глубока.

Pаньше следовало pасставаться
ей, насмешнице, мне, паяцу,
до истеpики, до ночной
гонки, пагубы за спиной.

2.

Hичего тепеpь не останется,
смех и кольца светлых волос,
ни пpистанища, где состаpиться,
ни pазлуки, чтоб не до слёз.

Я тебя укpал у оpакула,
я тебя pастеpял - как дым
меж ладоней. Чтоб ты не плакала,
я и скучным был, и дуpным.

Hичего. И это забудется.
Умиpали всегда и все.
...Только тpасса без сна и будущего
из Pостова на Туапсе...

3.

Я увидел её и сказал: она.
Hичего нельзя изменить.
Жизнь, конечно, до смеpти, а смеpть - до дна,
вот и pано нас хоpонить.

Hе записывай дат, не твеpди имён,
что имеешь - кpуши сплеча,
пей до дна - pаз начал, и выйди вон,
если кpовь ещё гоpяча.

наверх

Замусоренная ночлежка,
пешка или король,
за мной обозначилась слежка,
подумать, какой герой.
Дорогу, ведущую к низу,
на вечность не обменять,
тому, кто идёт по карнизу, -
осанна и исполать.
Крайний ход - королевой,
лучше пойти ладьёй,
мне, как обычно, налево,
к ангелам под конвой.
Какая к чертям мне разница
как, и с кем, и когда,
за спиной несуразица,
гордыня и холода.
Охранники мои ангелы
стреляют всегда с колен,
такая выучка в армии,
где прочный и сытный плен.
В Анголе или в Бразилии
склонность к побегу важней
надёжной выучки зимней,
и мыслей самих о ней.
Там ливни или под сорок
в тени, где точней прицел,
и дел недоделанных ворох,
пылает, как я хотел.
Помню, что всё заслужено,
обиды, беды... Прости,
просверленная жемчужина,
не жившая взаперти,
искавшая света лунного,
искавшая блеска обманного,
что ей до философа умного,
что ей до писателя странного?
Вечная литература,
пока c нуля не начнёшь,
пуля - не штык, а дура,
и гибель - тот же грабёж.
В гавани пляшут бляди,
воздух горячий дрожит,
надо не Бога ради -
просто как надлежит.

наверх

Время дышит, чем попало, -
ладан, свечи, помело, -
от Валгаллы до вокзала
нам с тобою повезло.
Ветер хлещет, как умеет, -
то тоска, то перебор,
то в затылок, то по шее -
неуёмный разговор.
Нам с тобою, нам тобою
открывалась даль такой:
то ли небо голубое,
то ль коровник за рекой.
Хрясть по морде кандалами,
хватит править ерунду,
если сырость - значит, пламя,
не в печали - так в бреду.
Я умею, ты умеешь,
я прошу, ты просто прочь,
в карнавальной лотерее
кто найдётся нам помочь?
После праздников и буден
от разлуки налегке,
я не стану, мы не будем, -
только роза в кулаке.
Только роза огневая,
только замысел в груди,
слишком много целовали,
чтоб сказать: не уходи, -
слишком много горевали,
чтоб ответить: жди, приду.
Только роза огневая,
только замысел в бреду.

наверх

Сансара соткана не мною,
восток-закат, черёд-черта.
За полусонной тишиною
зев раскрывает немота.

Аз, отозвавшийся на кличку,
уж десять лет, как не мою,
повадку лисью, волю птичью
с предельной нежностью пою.

наверх

Селевой поток,
сам того не желая, сметает
палатки альпинистов, сады в долинах.
Тяжёлая,
безблагодатная страсть.

наверх

С.Т.

Соблазнам опять внимая,
не зная, куда бpести,
в тупых ожиданиях мая
балуюсь взапеpти.

Четвёpтой мистической воин,
pыдающий педофил,
знает, что будет пойман,
поскольку он наследил.

Чеpновик неудачи
и чистовик - аз воздам,
что ты умеешь, плачущий,
плативший по всем счетам?

С неба доносится пение,
ангелы стpуны pвут,
имя и место имения
там навсегда сотpут.

Закончится биография,
дело сделано чисто, -
чёрно-белая фотография
для ангела-архивиста.

Тpутни и чеpноpабочие,
подёнщики и подельщики,
поэты, слепцы и пpочие,
обманщики, паpии, девственники.
Что нас объединило?
Надолго ли? Навсегда.
Стрела, первобытная сила,
зpячая, как беда.
Слово мы обесчестили -
истpёпано - и навек,
но смело жеpтвуем вечностью,
блаженством скопцов и калек.

Пpостpанство окажется шиpе,
нежность пойдёт в утиль,
на китайскую шиpму
ляжет звёздная пыль.

наверх

Что есть сон, что есть страх,
где соль и порох, где порох и соль,
изволь, я зову тебя издалека,
море становится грязным, песня становится странной,
движенье становится нервным, пей, пока время есть.
Пей, пока время есть, эту нежную воду блаженства,
эту терпкую воду надежды,
эту горькую воду греха.
Я знаю: когда умирают, говорят, что любовь прекрасна,
пока живут - сомневаются, пишут письма и харкают кровью.
Спeши мне на встречу, спиши
недомолвки, сплин, одиночество на несовершенство вещей,
грехопаденье, болезни,
пустую трассу, чужие песни,
воронье кладбище, трепет, верность
давно осмеянным идеалам.
Я знаю, тебе придётся непросто,
если ты, конечно, решишься,
решишься остаться в городе,
где играют блюз.

наверх

Крои по венам перемен,
раскрой, откройся, тлен и страх,
благословен твой древний плен
на трёх китах, семи ветрах,
в мирах, где нет красивых тел,
пираньи-боги правят бал,
поэтому любой, кто смел,
не доглядел, не досказал.
Вмени виниловый распад
в расклёванную круговерть,
никто из нас не виноват,
пираньи прогрызают твердь.
О ранах нечего и петь,
смерть седовласа и мудра,
простору - клеть, поэту - плеть,
и выпьет море мышь-гора.
Горй глаза воздев, пророк
гортанной речью истекал,
удачей правит бог-хорёк,
пираньи-боги правят бал.
В чистилище земных затей
всё отсекают: свет и мрак,
лишь дверь в пространство без потерь,
дверь без петйль на трёх ветрах.
Заговорил - и встретил ночь,
отговорил и отплясал -
пророк не смеет двинуть прочь,
пираньи прочно правят бал.
Томись, кружись, по-волчьи вой,
следи чечётку: нечет-чёт,
тоской оплёванной, травой,
опийной лаской смерть течёт.
Она втекает в океан
разъятых вен, ночей под дых,
и зачарованный туман
мы пьём средь песен расписных.
Садко в садке чужих идей,
купец в саду бесценных встреч
теряет речь, и рыба-змей
его не в силах уберечь.
Пиратствуют пираньи, пред
последней утварью земной
означен высший смысл как бред,
крои свою удачу, пой.
Не победишь, тогда уйдёшь,
не ложкой дёгтя - небу в такт,
всади спасительный грабёж,
под рёбра мстительный теракт.
Дави их, королей времён,
богинь освоенных низин,
не жди поддержки, ты пленён,
но в силах справиться один.
Сквозь пелену, сквозь смертный чад
увидишь, как они визжат,
пираний стаи, ибо срок
их выйдет, сгинет бог-хорёк.
В небесный выцвевший шатёр
речь соберёт погибших птах,
пусть правит светом бог-костёр
на трёх китах, семи ветрах.
Слова беречь, сквозь гибель течь
реке непрожитого сна,
пусть царствует вовеки речь
и вечность рушит времена,
пусть ужас, смерти гордый вождь,
царить уйдёт под свод могил,
пусть сквозь туман прольётся дождь
акульих глаз, вороньих крыл.
Не жди поддержки: свод могил,
и свист бича, и вой гиен, -
сойдя во мрак, ударишь в тыл,
чтоб выйти по развилкам вен.

Жми вниз, чтоб выбраться на свет,
других путей к свободе нет.

наверх

ЧИСЛА 

Путь есть один. Последствий тьма.
Счёт продолжается. С ума
сводящий смотрит в ту же дверь,
что и ведомый им. Харон
готовит лодку. Егерь-зверь
винтовку чистит. Топором
окно в Австралию давно
прорублено. У речки дно
поруганное. Ил, песок,
знамёна, рыбья чешуя, -
кто вплавь, кто просто одинок,
кто плох и у кого семья.

Итак, болванчик чистит лёд,
Китай на выручку идёт,
хомут надели Хохломе,
хороший счёт на третьей тьме.

Питай надежду, что народ
пьёт, не считая, что почём,
что каждый третий - идиот,
что каждый пятый - обречён,
что страх - прослыть собой самим,
надёжней - в бой, надёжней - дым,
и запах кухонь полевых
есть утешенье для живых.
Но дышит в спину не конвой,
и думать легче под травой.

На небесах бесплотных - тьма,
им заготовлены корма,
и каждый год - послушный скат
туда, где ангелы галдят.
Душа-товар, пора домой, -
не плакать над четвёртой тьмой.

У греков было всё ясней:
обол в кулак, прости-прощай,
но у Орфея нет коней,
чтоб - дёсны в кровь, прорваться в рай.
Тащи певца, рубаху рви,
не вой, ты вся уже в любви,
тьма тьмущая простых затей,
эфирный ветер рвёт с петйль
железные ворота ввысь.
Не умираешь? - Помолись.

Плевать, что мифов, как в кино
самцов прекраснозубых, смех
которых прорывает дно
небес и утешает всех
дождём несбывшихся утрат,
постом неслыханных вестей, -
молись, раз всякий виноват,
молись, крестись, ложись в постель.
Клади с прибором на тоску-
привратницу, на скрип колёс,
на сны и встречи по звонку,
на смерть и почести всерьёз.
Гляди на ливень, жди гонца,
не крыса - жизнь, но кошке - брысь,
когда проснёшься с утреца,
не удивляйся, помолись

на тьму надежд, на тьму утрат,
на тьму, в которой наугад,
вслепую движутся на свет
машинки для отсчёта лет.

наверх

Ни затей, ни поминок,
ни тоски, ни распада,
ничего, я не сгину,
никого мне не надо.
Вот и сглаза не иму,
вот и срама не вижу,
далеко до Берлина
и т.п. до Парижу,
до морской медовухи,
до чумной полудурки,
завитки повитухи -
и окурки, окурки...
Не стебай меня, стёбщик,
я лишь стебель свирели,
я лишь степень вне общих
категорий и цели.
Нам твердившие: горе,
ваши годы - на свалку,
братья, певшие в хоре
отсвистели - не жалко.
Отсвистали в Париже,
отпотели в Берлине...
нет тоски и в помине -
полюби меня ближе.

Улыбайся, дурёха,
хохочи, королева,
нам, конечно, неплохо,
и беспечно - налево.

наверх

БАЛЛАДА 

Сквозь ночь, сквозь все твои не помню, приду,
забываю, с кем и когда,
сквозь обморок, сон, обморок, сон -
проносит свой свет дармовая звезда
и уверяет: спасён,
отмолен, спасён.
Ничего ещё нет, никаких надёжных цепей,
никаких пусти, не хотел,
прости, не рыдал,
разобранная постель,
и я никого не ждал,
разобранная постель,
никто никого не ждал.
Ау, кричу, ты где,
за какой такой глубиной,
на рыбьей чушуйчатой бороде,
отливающей голубизной, -
или просто нигде.
Мы нигде.

Никто, никогда, никому,
в городе, где следовало бы молчать,
поскольку нищие ждут, нищие ждут вестей
сидя в своём терему,
где на дверях печать,
на постели - печать,
пусти, не хочу кончать
безобразную канитель.
Я знаю, никто не придёт ко мне, до сих пор никто
ко мне не пришёл - только ветер, только мороз,
прохудилось пальто,
растрескался ствол,
клин клином, вино на стол,
заплатим за жизнь последний обол,
так повелось.
Календарь брюхат десятком других теней,
на часах без пяти минут полный атас,
я хочу тебя видеть, я хочу тебя даже сильней,
чем когда-нибудь -

я хочу тебя видеть сейчас.

наверх

Полнолуние, город полый,
как всегда - голоса позади,
ни глаголицы, ни обола,
и февральский холод в груди.

После пьянки и после драки
кулаками машут враги,
по парадным снуют собаки,
под глазами плывут круги.
Расписание электричек,
полуночная болтовня,
я заложник своих отмычек,
и привычек своих родня.

Ты распад, расстоянье, завязь,
падать замертво, видеть за,
спотыкаюсь и заикаюсь,
град полощет и бьёт гроза,
хохочу на твою обмолвку,
втихомолку да под хмельком,
пощади мою самоволку,
не дави меня сапогом.
Боже правый, твои заставы
на восьми берегах земли,
не кляни меня, Боже правый,
заступись за неё, отмоли...

Мы закуриваем по первой,
допиваем озябший чай,
соучастница: плети-нервы,
сонаперсница: свет-печаль,
стон-смоковница, вера-вьюга,
пой о вечности, травести...

В лабиринте натянуты туго
золотые нити пути.

наверх

ПРОЩАНИЕ С СССР 

Неужели свобода бывает такой?
То ли лес за рекой, то ли брод через реку,
за последним стежком, за развратной строкой
что я помню: покой и проносят калеку.
У носильщиков точно у ангелов вид,
только первый небрит, а второй зацелован,
в небе солнце горит, звон в ушах, скрип обид,
красно-синий засос на щеке у второго.
Я сижу на газоне, курю "беломор".
Это тоже Россия; носилки, горбатый
светло-серый больной, не банкир и не вор -
полководец; его не взлюбили солдаты.
Бедолага расслабился после пивка.
Ты прикинь, что теперь? Ни любить, ни умыться.
Неудачный исход. Поищи дурака,
со свободой такой потягаться бесстыдством.
Век упрямый и злой закругляется. Нам
обрывать ему веко: всосёт - захлебнётся,
не дорога под землю, не путь к облакам,
а луна в полумёртвых зрачках полководца.
Он расскажет, как был на попойках хорош,
как отца хоронил, как хотел отличиться,
и смешно рассуждать, где тут правда, где ложь,
весь в лохмотьях застиранный плащ очевидца.
Отвернувшись к подруге, откушать пивка,
ничего не умея, размять папиросу,
лечь ничком на газон и валять дурака,
наплевать, полководец, мы живы пока,
пусть не ниже лодыжки, не выше лобка
наш ответ на косые вопросы.
Но не глубже затяжки, не горше пивка,
не страшней, чем сержант на солдата,
мы ясней наших снов, но слабее сверчка,
ещё выйдут, как надо, на площадь войска,
ещё встанут войска по квадрату.
Так плыви, полководец, над бедной страной,
не горюй о своей неудаче,
ляжем в общую землю под общей луной,
что нас встретит - не знаю, эскорт иль конвой,
но заплатим, заплатим, заплачем.

Я не знал, что свобода бывает такой.
Не томись, полководец, закат над рекой
обещает луну над рекою.
Что нам славный удел, и удача на кой,
что нам драться-бараться с паскудой-тоской,
а свобода - она не бывает другой,
как ни кайся, но только такою.

наверх

КРАСНОГРУДЫЕ УПЫРИ 

Никакого распада, распадка,
никого. Без поэзии жутко,
пусть судьба уже - незагадка,
небо синее - незабудка.
Сторож крякнет, прихлопнет пол-литра,
отстегнёт пистолет от ремня.
Такова его Богу молитва
на исходе земного дня.
У ворот громыхнёт семёрка,
на морозце да с матерком,
что ни слово у них - поговорка,
приговор, и в матрас - штыком.

Я в холодном поту просыпался,
я не вспомнил второго стиха,
так над глупой и жалкой паствой
развлекался пастух греха.
Отпусти мне мои, как сам я
отпускаю, ты видишь сам,
нету сил перечесть Писание,
и питьё течёт по усам.
Я закончу, как форвард пьяный,
не узнав, что попал в офсайд,
и служитель сети-нирваны
с редким кайфом сотрёт мой сайт.
Безобразничал - отхохотался,
значит, заступом сердце дери,
небо синее, как в Италии,
красногрудые упыри.

наверх

Выбор светел, поскольку несносен,
мы отбросили сны и рыданья,
и под юных наместников косим
без зазрения и оправданья.

Приголубь меня, слышишь, паскуда,
пожалей меня - суд разберётся,
кто такой и откуда я буду,
и крепка ли броня первородства.

Недостроенной истины шёпот,
чаек резкие крики взахлёб,
мы участвуем в жизни, как в шоу
между строфами рвущихся троп.

Покрывало мистической дури,
эротической хмари мачьё -
это платье тебе по фигуре,
да прославится имя Твоё!

Я слежу за движением каждым,
слово - влёт, озаренье - в накат,
над ручьём неизбежная жажда
стихотворцев ведет наугад.

Только новый завет - с лихолетьем,
с весноцветием - зоной зари,
бессознательны, как междометья,
мат и морок - прозренья твои.

Но однажды всё сбудется, сдвинется,
будет смыто волною огня,
и ты выправишь бал, именинница,
там, где больше не будет меня.

наверх

RUSSIAN POEMS 

Cчитается, что в своём словаре снов он сумел собрать
один волос с головы Адама Рухани...
Внутри его косноязычного рта радостно смеётся другой рот.
М.Павич. "Хазарский словарь".

Сны, тени,
тащится возок, тащится,
люди - заложники перемен.
Тысячи верст - до Индии,
сотни верст - до Италии,
смертей и рождений тлен.
Блефующий каторжник сочиняет сонет,
сточетырнадцатый Людовик идёт поесть,
красавица, берегущая свою честь, принимается за минет, -
что мы делаем здесь?

Здесь, среди перекошенных рыл и прекрасных лиц,
обнажённых девиц и их огольцов,
двух (без третьей - так уж случилось) столиц,
певиц (впору молиться о них), певцов
(впору их отправить куда-нибудь на Кавказ,
чтобы реальный ужас сдавил им грудь,
не то, что сейчас -
полюби меня, не забудь,

я пою свой романс, ибо город пуст,
и на каждой улице фонари горят,
я пою свой романс, ибо слышен хруст,
это бесы пируют у входа в ад,
я пою свой романс, я почти забыл
всех, кого я любил и о ком рыдал,
я пою романс, ибо страсть и пыл
на простые решения променял).

Он посмотрит, певец, на людские дела,
он примерит людские дни,
он расскажет, как его жизнь вела,
по холмам, где бродят огни,
где пирует половец, кумачом
освещая свой лабиринт,
где поручик, с дамою обручён,
всё равно не бросает винт,
где шумит опийная Бия в ночи,
и Катунь плюёт серебром,
Обь-красавица требует: замолчи,
мы не выберемся добром.
А он ей отвечает: хоть волком вой,
хоть играй на винтовке джаз,
я живой, умирающий, но живой,
и не выполню твой приказ.
Не горит огонь, подпирай плечом
или сразу прикладом гаси,
на ямской гоньбе иль на скорой врачом -
никого ни о чём не проси.

И поручик, карты бросив на стол,
на машине проверит иглу,
бородатый половец будет гол,
как любой король на балу.
И заменит историю наледь слёз,
и газетчик, хмельной от фраз,
поцелует красавицу, чтоб взасос,
не затылок, не рот, а глаз.

Вот и кончилось кино, то есть сон,
сонм вещей, соль вещей, соляная рана,
певец пущен на переплавку, газетчик спасён,
теперь метёт мостовую у ресторана.
Хай подняли из-за того, что им надо удачу ткать
на домашнем ткацком станке,
никому не хочется в гроб и спать,
пока губы ещё в молоке.
Накоротке, через ревность и рай,
накоротке, через свист и пляс,
Бог, чей язык - потерянный край,
вороний крик и собачий лай,
Хозяин, душистый как каравай,
смотрит на нас.

Люди - заложники друг друга, я беру твою судьбу, рассматриваю на весу
взваливаю её на спину, как тюк
старых книг, разорванных лент, чудес и обманов - как я всё это унесу,
вдруг потеряю, вдруг...
То есть, конечно же, вздох, то есть, конечно же, вскрик,
то есть итог, каков он есть, то есть прок
бесконечно малый от этих лент, этих книг,
истоптанных в миг, разнесённых на пыль дорог.
Вопи, если голос дали, - сказал лицедей,
снимающий платье, чтоб ужинать взаперти,
вопи, собирай людей,
чтоб всем объявить, что ты пьян и никого не готов вести,
не готов вести за собой в тот край, которого нет,
к тем домам, что нарисованы дымом твоих сигарет,
к тем письмам, что писаны за полями твоих страниц,
на просторе тюрьмы, за зрачками пустых глазниц.
Вести, - возразил гонец, - вести только готовят месть,
метель, - опомнился стряпчий, - все заметёт слова,
герой давно уже кончил, красавица, берегущая честь,
умылась и была такова,
что ветер ластился возле её подошв,
метель ласкала ей грудь и шептала: пойдём,
и тот, кто был лучше всех - теперь его хуй найдёшь, -
мок в Азии под дождём.
Россия - родина, ревность, страна теней,
о батые охота, о грозном в строке печаль,
никакой свободы, и в небесах над ней
соколиный клёкот, орлиный грай.
В граде Китеже драки в метро кончаются питием
спиртных напитков на привокзальном ветру,
герой знает, что он умрёт, не оставив следа, эмигрирующий в Эдем
герой знает, что он умрёт, и я, уходящий под землю, утверждаю, что это к добру.
Красавица соберёт свои книжки и отправится в путь,
она будет зализывать раны и ощупывать грудь,
грудь опухла от поцелуев, болит сосок,
слишком ветрено, пора на Восток,

где шумит опийная Бия в ночи
и Катунь плюёт серебром,
и рыдает Обь-река: замолчи,
мы не выберемся добром.

И не надо, - скажет, снимая плащ,
автор этого текста, чужих дорог
и нескольких судеб, - мол, плачь - не плачь,
я теперь никакой игрок.
Я знаю итог и плюю на сны,
я косой скосил времена,
не желаю другой страны,
но и данной мне послан на,
по любимой привычке чужих степей,
на хмельном диалекте ночных низин,
где раскормлен егерь-прелюбодей
и смеётся кабан, его господин.

А французский поэт написал, что тьма,
не бывает, мол, полной, пока в ночи
на границе гурода спят дома
и в карманах любовников бренчат ключи,
и улыбка, - слыхал, господин, - сильней
всех ранних седин и оккультных книг,
история кончилась, пена дней
смыта, мелодией правит крик.
Крик о помощи, крик сквозь тоску и лад
ежедневной привычки спешить домой,
крик истошный и дерзкий: пусти, назад,
мы повесили егеря вниз головой.
Он висит, покачиваясь в ничто
в своей куртке кожаной, меховой,
а его победитель в лёгком пальто,
пусть устал, улыбается под травой.

А его победитель, пусть сукин сын,
никакого раскаянья, трын-трава,
ещё пива с рыбою попросил,
закусил и сказал: братва!
Как живём, братва, так и пиво пьём,
водку пьём или курим план,
в небеса отправимся, как умрём,
сигаретным дымком, не чужим враньём,
нашей лёгкой повадкой, кто с кем вдвоём,
кто втроём, кто кодлою, кто наг, кто хром,
но оправданы будем там.

Ты слыхал, господин, он сказал, что ты
оправдаешь его дела,
и седая ресница с твоей высоты
на губы ему легла.

наверх

ЗАГОВОР НА ФОНЕ ВОЙНЫ 

Доживали-дожили,
перекати-поле,
чувствую кожей,
разум не неволю,
песня без названия,
воротонадрыв,
с кукишом в кармане
к небу воспарив,
люди рвут как лошади,
неизбежно хмур,
на нарядной площади
плещется прищур.

Ты моя хорошая,
ласковая дрянь,
не терзай окрошкою,
нежностью не рань,
пой, как пели ратники -
стрелы за спиной,
свергнутые всадники -
о земле иной.
Но дома нависшие
крутят головами,
пой, как пели лишние
перед расставаньем,
как весенним выселком
выйти погулять,
недобиткам, выблядкам
то-то благодать.
Хлещет дождь за шиворот,
ветер листья рвёт,
хочет всё навыворот
и наоборот.
Бешеный прищурился,
строгий взял разбег,
и расставил щупальцы
двадцать первый век.
Человек-растение,
возвращенный в детство,
не перерождение -
так переодеться.
Кожаны сандалии,
обруч крепит твердь,
нет, не опоздали мы,
обозналась смерть.
Дохлые пророчества,
скисшее вино,
истина, как рощица,
правда, как гумно.
Нам наобещали, но
тощих нет коров,
лупим из пищали, но
любим будь здоров.
Коль слова истасканы -
выдумай новей,
лучше быть поласковей
и повеселей,
чем числить совпадения,
исчислять цифирь,
и по воскресениям
на пузе в монастырь.

Чем плакать над тотемом
и слышать: аз воздам, -
лучше всем эдемом
двинуть в Амстердам.

Небеса распахнуты,
ангелы пьяны,
отдыхают пахари
Божьей целины.

наверх

БАЛЛАДА О ГИТАРИСТЕ 

Ничего, что час пробил, и пропил
нашу вечность охранник-шатун,
ничего, что бессмертие - прозит! -
За кадык не схватить на лету.

Дай гитару хозяину клуба,
чтоб на досках кривлялся в припадке,
он из молнии или из куба,
тень инкуба - дрожит в лихорадке.

Инволюции нервы натянуты,
и наездник - предвечный дракон -
в пасти держит святыни и театры,
вожделенье и ужас икон.

Дышит пламенем, временем, инеем
прекращенья, смешенья эпох,
с каждым знаменем и с каждым именем
глубже, чище, губительней вдох.

Барабанщик с глазами навыкате
гитаристу сигналит: дави!
Нам не нужно пророчеств о выходе,
неизбежных соплей о любви.

Огнедышащая, нераскаянная,
но оплаченная наперёд,
какофония, влага прощания
заливает кривящийся рот.

Гитарист, уходящий по мостику,
выгибающемуся над бездной -
захолустье эпохи, отхвостие,
только харкает кровью, болезный.

Сам в очках. Губы тонкие, бледные,
как злодей в словаре пионера.
Но не Пригов, кривляка и бездарь,
без надрыва танцует, холера.

Доски сцены скрипят, и качается
мост. Добычи заждались пираньи.
Они плоть разрывают на частности,
на отчаянье и оправданья.

Вопли пляски, бессилия оргии -
всё сливается в стоне: живём!
Тот подобен святому Георгию,
кто свободно владеет копьём.

Но дыхание белого пламени
поселилось меж рёбер певца,
это даже ещё не прощание,
это лишь предвкушенье конца.

Человек кровью харкает. Отче!
Ни елея не хватит, ни хлеба,
чтоб на сушу сойти. Он хохочет
и, качнувшись, стартует на небо.

На фанерное небо.

наверх

летнее серое небо
Анастасия шьёт юбку
и толкует сны

помни - ангел - какими мы были
помни чтобы легче лететь по небу
помни чтоб помогать торговцам сохранить свою прибыль
помни чтоб помогать правителям воздержаться от бомбардировок

летнее серое небо
царапают вершины берёз
поднимается ветер

двадцатого июля Нострадамус обещал конец света
но время длится
часы не останавливаются
Анастасия шьёт юбку
и толкует сны

в саду
наливаются яблоки
уже созрел крыжовник
и крапива стала несколько выше
соседского пятилетнего мальчугана

поднимается ветер
стучит швейная машинка
дымок из трубки растворится не достигнув ближайших яблонь

тщета человеческих усилий

сансара - сказала Анастасия -
прекрасна причудливыми сочетаниями событий
молодой умер старик живёт
человек среднего возраста читает книгу
ангел старается запомнить как я шью
чтобы уговорить правителей воздержаться от бомбардировок
седой раввин в синагоге толкует Тору
священник едет крестить племянника
крестьянин хлещет водку на сеновале
крестьянка обсуждает с горожанином цены на молоко

ангел - милый мой ангел - поднимись выше
ты увидишь всех нас
на фоне вечернего чаепития
мрачных красивых
я вас вижу вижу
влюблённых забывчивых
птицеловов фанатиков
краснолицых черноголовых
египтян римлян
финикийцев и эфиопов

милый мой ангел - там где видел ты эфиопов -
только одни якуты -

и ангелы могут при случае ошибиться

Нострадамус обещал конец света
оптимист пессимист
бедняга
умер

стук швейной машинки
берёзы царапают серое небо
Анастасия сочиняет песню
о далёкой земле об обетованной

куда високосный год улетает молиться
чтобы не было больше високосного года
чтобы всё пришло в порядок в соответствии с людским разуменьем

ангел поднимается выше и выше
становится точкой
становится метеоритом
пролетая мимо космической станции "Мир"
он стучит в люк и говорит привет
скучающим космонавтам

опять этот ангел
а на земле вероятно
поднимается ветер
смотри песчаная буря
это шалят приборы
притворы подруги подранки
девчонки мальчишки
пуритане и лесбиянки
читавшие книжки
искавшие корни
будь спокоен
и спи покорно

спят
под стук швейной машинки
под мерный голос Анастасии
под скрип неба
и перебранку мимоезжих автомобилей

ангел ангел вернись
нужно найти хоть какой-то выход
вылечить высмеять обеспечить всеобщее процветание

улетел
и сегодня уже не вернется

наверх

677-ой ВЕТЕР ПЕРЕМЕН 

Старая инь (6)

Поскольку я ни на кого
до сих пор ещё не похож,
встречный ветер рубает чужую ложь
и моё естество
закусывает всхлипом окон, пляской знамён на плацу,
плачем в ночной тишине.
Прожорливость ветру к лицу,
но не мне.

Брат мой, ветер, царь мой, ветер, Борей, Аквилон,
больней, если тысячи лет никакого пути,
никаких окон, никаких знамён,
пары танцуют рэгги, девушки возвращаются к девяти.
И я насвистываю - может быть, по слогам
складываю песенку о ярости и земле,
ты - мой ласковый брат, где-нибудь - ураган,
а у меня только бумаги разлетаются на столе.
И в том, насколько ты добр ко мне, есть, вероятно, моя вина,
не желаю сполна, скоpей ищу по частям,
не достаю до неба и не лечу до дна,
лечу себе насмоpк, не обращаясь к врачам...
И хватит пороть ерунду, говорить о пустой земле,
о чужом корабле, уходящем с утра на восток,
этот город вчера ещё был на картинке, сегодня стоит в тепле
в соблазнах и неге восьми дорог.
На центральной площади продают блядей,
лук-порей, антрекоты, пророчества и венки,
ты не умеешь, ветер, плетью гонять людей,
нашли на них дождь, пусть сидят себе взаперти.
Или ещё - один, спрятался меж грудей
милашки-подружки, а был поэт,
ветер, ты ведь любишь людей? -
Только выборочно, - в ответ.
Северо-восток мне не нравится - снега, метель,
жёлтые окна изб на берегу тайги,
крушишь ставни, воешь в трубе, срываешь двери с петель,
и со всяким путником мы враги.
Желаешь на юго-запад, изволь, прими
мои лучшие пожелания и дуй живей,
ветер, мой ветер, что ты творишь с людьми,
демон-спаситель, Аквилон, Борей...


Молодая ян (7)

Я пока ещё ни на кого не похож,
и сама по себе наша жизнь - грабёж, поклёп и мираж,
повелитель мой ветер, что ищешь, к чему идёшь,
на обман идёшь или на абордаж.
За окном - российская ночь. За окном - тишина. Говоришь,
и тонет голос в снегу.
Дуй отсюда, - шепчет, - беги, малыш,
мы становимся сильней на бегу.


Молодая ян (7)

Я молчал, как мне велено было молчать с утра,
когда стояла жара, преподавали урок
бледнолицые профессора, краснорожие мусора,
желтоголовый дьявол и яроязыкий пророк.
Они опять говорят о своём, но обращаются не ко мне,
я сам умею кое-кого научить,
знаю толк - быть может, и в женщинах, по крайней мере, в вине,
какое вино и с кем его следует пить.
Поэты - бездельники, - объявляют, - любой из них обречён,
все войны закончены, смерть сочится с небес,
ничего не решает мужество и уменье владеть мечом,
ничего не решает ветер - мы обойдемся без.
Я это подслушал. Они в стеклянном гробу,
рассчитав каждый удар, распланировав каждый бросок,
предрешили твою и мою судьбу,
но мы точно знаем - это ещё не итог.

Ещё не итог - простуда, ещё не итог - постель,
ещё не итог - наверняка с небес
бить по нашим домам. Существуют зима, метель,
ангелы на небесах и пулемёты здесь.
На третьей на мировой всё погружается в тишину,
над снежным занавесом будет пылать закат,
и мы с тобой проиграем очередную войну,
бессмысленно, наугад.

Но и это будет ещё совсем не итог. Их власть
закончится. Они не сумеют вести расчёт:
за безумие - золотом. Выше - пасть
отчаянья, смерти, но что ещё
мы можем противопоставить деньгам, кроме воли стоять
на своём, любом миллиметре своей земли.
Ядерный ветер, ебёна мать,
дави их, дави.

Шива станцует свой рок-н-ролл, станцует свой рок-н-ролл...

наверх

Преломим. Если небеса
благоприятствуют, тем паче,
что на дорогах чудеса,
а в городах невесты плачут.
Рыдают только потому,
что жизнь расписана по датам,
и календарную чуму
уже отмерили солдатам.
Не виноват, - кричит, - постой,
но бродит с заступом эпоха,
и если примут на постой,
то и расстанутся без вздоха.
Шумит барабинский вокзал,
мазутной одурью пропитан,
и сумасшедшие глаза
следят за пьяным неофитом.
Отходят плавно поезда
и голос диктора вплетают
в узор бессоницы, туда,
где дни, как помыслы, считают,
туда, где ангелы снуют,
где у небес набухло днище,
и наш прокуренный уют
надёжней кажется и чище.
Я вспомнил. Я здесь был. Печать
небес на мне тогда лежала.
Но что годами вспоминать
тень полумёртвого вокзала.
В казахской стынущей дали
грехи замолит вор в законе,
всё одиночество земли,
как лик, проступит на иконе.
Все верят. Мир, как дом сирот,
стремится к отчему пределу,
но поезд в небо не уйдёт,
гробокопатель знает дело.

И лишь любительница странствий
в чужих фантазиях - права:
от нашего непостоянства
в степи пожухлая трава.

наверх

Наша музыка немая
неизбежно между нот -
светоносная прямая
через чёрный поворот.

Это крепче уз железных,
слаще патоки мирской.
Путь, как бритвенное лезвие
над калёною строкой.

наверх

ОТДЕЛЬНЫЕ ОБРАЗЫ ПЕЧАЛИ 

А.Р.

1.
Календарь. Сутки прочь, тело навзничь.
У возницы промокла рубаха.
Каждый знающий - пойман и назван,
за околицей - вcполохи мрака.
Только тени, - ты скажешь. Взгляни,
как длинны наши дни, как от лени
поминальные снятся огни,
горизонты встают на колени.
Крах иллюзий сулит переход
к высшей степени общего блага,
но смеётся певец-идиот
над решением ареопага,
геометрией служб и пустот.

Голос терпит, отчаянье дышит,
что он знает, пошто глотку рвёт,
письменами и цифирью вышит
подзаконный и штатный улёт.
Но кого это, к чёрту, колышет,

если правда похожа на рабский
труд в окрестностях рая, приплод
виноградарей в пэстыне райской,
виноделов, смутивших народ,

затевающих смуту и распри.


2.
Волк завоет - собака захнычет,
станет косо красотка глядеть,
и величественное обличье
переменит на кожу и плеть.
Платье что? По коленям струится,
чтобы слаще подмять и поджечь,
но течёт по устам очевидца,
не услада-винище, а желчь.

Романовский, ревнитель системы,
спит-надеется, ищет и ждёт,
как его заплетут в теоремы,
с наслаждением пустят в расход.
Схема смерти проста и убога:
сверху ангел и снизу земля.
Никогда не узнаешь у Бога
неделимое имя ея.

Никогда не узнаешь итога.


3.
Папиросы. Губная помада.
Пальцы чертят узор на стекле.
Губы, тёмные от шоколада,
свёрток с дурью на шатком столе.
Белоснежка - тире - хромоножка,
жизнь картавая, девка с веслом,
сволочь, сутолока, окрошка,
та, которой всегда поделом,
обязательная недоимка,
фотоснимок, чтоб сердце зашлось,
чтоб бесполые данники Лимба
голосили: увидим, авось,

голосили, что нет её между,
или-или, покой и пожар,
Божий дар, сумасшедшая нежность,
перехлест, перепой, перегар -

переход и его неизбежность.


4.
Подожди. Если верящий в чудо
видит в камере смертников - беса,
это только последствия блуда,
это лишь дымовая завеса, -
непонятно: куда и откуда.

Просто ангел с чугунною плёткой
над товарищем шутит с умом,
смертник хлещет последнюю водку
за казённым железным столом.

Всё не так, как нам хочется, видится,
пусть в Бразилии ночи ясней,
на Атлантике скромники-витязи
пеленают железных коней.

Нас из памяти вышвырнут, вытеснят,
так что толку стараться над ней.


5.
Спи, малыш, на исходе столетие,
трудодни, трудодни, трудодни,
воспитатель заставит на третье
пить холодного неба огни.
Петь пространство, покрытое мусором,
всё равно, что стремиться к нулю,
но из сумрака движется музыка,
уподобим её кораблю,
но за хаосом - воинов пение,
за причалом - иная страна,
и широкая даль Воскресения
для отчаянных данников дна.

Отмолить обещают. Терпение.


6.
Я сказал тебе: только на чудо,
ты сказала: на волю воды,
не стихающий ветер, паскуда,
засыпает забвеньем труды.

Люди стонут в отчаянной пляске,
тот на запад, другой на восток.
Мастер, спутавший числа и краски
им в глаза забивает песок.

В мастерской волчьи ямы и сети,
жатва нежных, подстреленных влёт.
По оврагам голодных столетий
неподкупное время плывёт.

Хорошо, что их кони, как дети,
будят хрупких людей по ночам,
хорошо, что есть цепкие сети
и надёжный, железный причал,

хорошо, что система открыта,
и ревнитель системы - урод,
хорошо, что над праздником быта
крышу призван снести небосвод.

Диск-жокей объявляет: finito.


7.
Рассмеёмся. Какая печаль!
Парень роль свою преувеличил,
танцы только начнутся. Встречай,
город утренний с поступью птичьей.

Разболелись лопатки. К добру.
Сеньорита юна и прелестна.
Чтобы длить дармовую игру,
я в объятиях нервных воскресну
и от нежной улыбки умру.

наверх

ПЛАЧЬ ПО НЕДОБИТОЙ ЭПОХЕ 

Колокольчик-колокол, знаешь, не реви,
в небесах расколотых пламя на крови,
если песня - золото, если пламя - медь,
в небесах расколотых несподручно петь.
Плетью да по обуху, с воплем - против стен,
плачущим на облаке не до наших тем.
Благодать не высвистеть, чудо - не закон,
рыщущим по пристаням - беспокойный сон.
Над аэродромами - пепел и зола;
нищие, бездомные, сутолока, мгла,
пьяные, отпетые, возглас через ночь:
"Умерли, поэтому некому помочь".
Через край - везение, то есть к Богу в рай,
перевоплощение - сытный каравай,
как ходили посолонь - так гуляют прочь,
пасынки, что посланы мертвецам помочь, -
пасынки спасения, - только не видать,
то ли нам везение, то ли благодать,
то ли Монастырская, то ли Хохлома, -
не тюрьма Бутырская, но подруга тьма,
не тоска Лубянская, а тоска вотще,
песня хулиганская, падчерица, дщерь,
щель, печаль девчонкина, смотришь, как в глазок,
или выстрел щёлкает, или вышел срок.
Отпоют пока ещё, есть ли кто живой,
вышел срок покаяться, с буйной головой
буйная, тяжёлая воля топорам,
со шпаной дворовою - вечность на таран.
Вельми романтически. Двор пошёл на слом.
В ресторанной челяди - девушка с веслом.

Не о чем. Проморгали, отфыркиваясь. Разрозненные листки.
Ты говорил: лепестки роз на солёном ветру облетели.
Если бы. Если бы.
Ели
разобраны на куски.
И мужики умирают.
Отнюдь не одни менестрели.
Что ты сказать хотел? Неужели опять забыл?
Неужели в колодце вода не отравлена до сих пор?
Пыль. Пыл.
С пылу-жару - беда.
Какой разговор.
Разумеется никогда!
Разумеется, никогда не вернёмся в страну,
которую потеряли.
Разумеется, никогда не поставим себе в вину,
что проиграли.
Разумеется никогда.
Опять, говоришь, огонь,
опять, отвечаешь, зарево вдалеке.
Дай мне ладонь.
На твоей руке
всему есть место.
Вглядись, пожар,
как нам известно -
взрывы,
и враг вблизи городских ворот, -
но командир ополчения слишком стар,
и в ополчение кроме подростков никто не идёт.

Случайные листки разлетаются на ветру.
Стремительный почерк. Оплакивать некогда. Никогда
не станут рыдать над нами. Садись поближе к костру.
Ты всё проиграл. Ерунда.
Стремительный почерк. Джазовый голос. Подробности.
Против них
даже времени трудно выставить счёт.
На этот раз нам не выбраться. Повремени.
Всё случится само собой. И ещё:
Ты ведь верил в присутствие Того, кто всё это запретил.
Он и благословил нас в конце концов.
И мы, пока хватит сил...
Бесполезное дело глупцов.
Пей, выпил. Пой. Разлетаются на ветру.
Пой. А я посмотрю на твою ладонь.
Какая глубокая линия!

Пожалуй, я их соберу.
Твои дневниковые записи соберу

и брошу в огонь.

Вероятно, пройдено, -
что куда кому,
родина, родина
как огонь во тьму.
Ранили, растратили,
как звериный вой,
как тоска по матери -
в омут головой.

В юбке длинной ситцевой
она шла по улице -
и смурные лица
уставали хмуриться.

Что желаешь, дорогая -
все сомнения - навзрыд.
Тишина над берегами.
Кто сумеет, тот простит.
После полночи - разлука,
в кепке, да наперекор,
лето-осень, стужа-сука,
перекроенный простор.

Я смотрел в окно трамвая,
я глядел во все глаза -
жизнь иная, даль живая
не берёза - бирюза.
Не горюч, но просто камень,
не горячий сон от слёз -
за далёкими холмами
рок-н-ролльный стук колёс.

Это было так давно -
стало марочным вино,
стало матерным прощанье;
под глазами чернота,
тур-чужие обещанья
и малинные уста,
изумрудные заслуги,
из смарагда словеса,
руки в ноги, буги-вуги -
и ничком на небеса.

Тёмно-синяя подруга:
дальше, ближе, через ночь -
лето-осень, сука-вьюга -
воду в ступе растолочь.

И вино не продаётся,
и на дне колодца смерть -
и уму не поддаётся
сука-одурь - круговерть.

Ветер, ветер костяной -
всё кругами да кругами
над страной неизбяной,
перепаханной врагами.

Только сосны у крыльца -
крепче глупого жильца.
Смерти надо поживиться -
человека - на живца,
летописца-очевидца,
правдолюбца-мудреца -
беззаботного уродца
и красавца-подлеца.

наверх

ТЫ ПРЕКРАСНЕЙ НЕБА И МОРЯ
Из Блеза Сендрара 

когда ты любишь надо уходить
бросай женщину бросай ребёнка
бросай друга бросай подругу
бросай любовника бросай любовницу
когда ты любишь надо уходить

мир полон негров и негритянок
мужчин женщин женщин мужчин
взгляни на эти раскрашенные витрины
автомобили мужчину женщину в автомобиле
взгляни на эти раскрашенные покупки

есть воздух есть ветер
горы вода земля небо
звери дети домашние животные
растения древесный уголь

учись продавать покупать перепродавать
давай бери давай бери
когда ты любишь нужно уметь
бежать петь нажираться пить
свистеть
и даже работать

когда ты любишь нужно уходить
не миндальничай только смейся
не прячь голову на груди
между ног на шее в заднице под одеялом
дыши ходи уходи иди на хуй

я принимаю ванну и наблюдаю
я вижу рот губы язык дёсны
стопу ногу бедро и выше
я принимаю ванну и наблюдаю

мир полон восхитительных происшествий
всё как обычно на нужном месте то есть там где нужно
я выхожу по лестнице из магазина
я толкаю прохожих я вешу свои сто пять килограммов
я умру обязательно
скорей всего не сегодня

я люблю тебя

наверх

ДО УТРА 

Пустяки, ништяки, город снится, укол
и чужая больница, кто ушёл, кто воспел,
лица-мел, произвол, я тебя подколол,
ma cherie, я тебя так хотел,
что невольно...

Электричка-сестричка, сигаретка-нимфетка,
остаётся привычка утверждать жизнь - не клетка,
не беседка садовая, глушь расписная,
суета безмазовая, ярость сквозная.

Я с тобой говорю на ночном перепутье,
век закончится - что нам об этом печалиться,
пусть ругают нас маньки-ваньки, не отчаивайся,
обмануться, запнуться, смеяться над сутью

осторожных идей, аккуратных людей,
подлетающих дворников, пьющих метель,
равнодушных влюбёенных, холёных блядей,
мартострастных котов, трелью рвущих апрель,
куропатии и околесицы,
шизопенья на Божией лестнице.

Что такое? - Ты спросишь. Чужая пора,
никакого покоя, гонец со двора,
вор во двор, одинокий беглец гонит прочь
матерь чёрную ведьму, косматую ночь.

Лучше чаю хлебни да врагов помяни.
Конец света отложен, под небом - огни,
дни расписаны просто: болезни, балы,
гнилозубый философ слезает с иглы,
маскарад, костюмеры в отлёте, -
что наденете, если хлебнёте

ветер, мартовский гомон, кошачий бедлам,
одиночества город, пророчества срам,
храм-трактир на проезжей дороге,
буги-вуги, ma petite, руки-ноги...

Пьют чаи непутёвые ангелы,
непутёвые люди
пьют вино и коньяк.
В небесах собираются армии,
чтоб повзводно плясать краковяк.

Нам об этом заявлено ясно.
Мы прочистим винтовки свои.
Как ужасны, прекрасны, пристрастны,
как тесны нам объятья земли.

Остаётся ништяк совершенства,
новой тактики ищет игра,
против времени - как против шерсти, -
до утра, до утра, до утра...

наверх