В начале было слово, прозвеневшее в неосязаемой, бесформенной тьме. Затем последовала вспышка света - на экране бездны проявились первые контуры зарождающегося мира. Режиссер-сценарист-оператор-механик наблюдает за тем, как на белоснежном полотне проступают образ, образы, лицо, лица...
    Адам кувыркается на поляне, потешаясь над тем, как небо оказывается то вверху, то внизу. Змей зачарованно смотрит на девушку надкусывающую горько-кислую мякоть яблока. Первый сюжет прост и печален. Изгнанники вольны играть любые роли, изгнанники грустят и веселятся.
    Ной строит ковчег, стирая ладони в кровь, обливаясь пророческим потом, - в кинозал врывается штормовой ветер гнева и гибели. Это сильный момент фильма: из воды всплывает пик Арарата, покрытый захлебнувшимися виноградниками. Птицы не возвращаются на судно и улетают в даль небесного полотна, залитого светом - так режиссер правит сценарий, начинает с начала.

    Сорок лет хождения по пустыни. Храм, воздвигнутый в три дня. Сто двадцать дней Содома - божественная трагикомедия, отснятая на километры кинопленки неба и ада. Маленькие человечки, скользят по поверхности крутящейся киноленты под пристальным взглядом режиссера. Его забавляет, как герои сами начинают путать и разветвлять сюжеты кинокартины, кинокартин. Из рубки механика он перебирается в гигантский кинозал и опускается в глубокое кресло. Он видит, как по экрану мчат рыцари Христа в Иерусалим. Он болеет за итог битв и сражений. Он смеется над тем, как дети носятся друг за дружкой, сломя голову, по улицам Трои, Вавилона, Карфагена, Рима, Дамаска, Киева, Багдада, Нью-Йорка, Пекина, Дели. Он впадает в негодование, когда созерцает бушменов убивающих путников, отважно защищавших свой скудный караван, османцев, от чьих кривых сабель отлетают головы сербских монахов, сына, убивающего отца - белого офицера в русской гражданской войне. Он рыдает над юной рыжеволосой испанкой, гонимой на костер всеобщим презрением и страхом, над мающимся Фаустом, умирающим Рембо, ополоумевшим Ницше. Он радуется безмятежности рыбаков, возвращающихся из бушующего моря домой, неугомонности маленького Моцарта, в тайне от отца выводящего ноты. Он пугается полотен Босха, он упивается совершенством тела Венеры Милосской, он озадаченно смотрит на Ван Гога, отрезающего себе уши, он скучает, слушая Дарвина и Фрейда. Он обращает вспять бег кинопленки и возобновляет старые споры с Соломоном, Гомером, Платоном, Наполеоном, Кантом, Толстым, Сартром, Малевичем, Кафкой... Он останавливает сияние экрана, чтобы вглядеться в лицо Клеопатры, Македонского, Леонардо Да Винчи, Александра Борджиа, Данте Алигьери, Савонароллы, Галилея, Коперника, Сергия Радонежского, Калиостро, Робеспьера, Людовика Четырнадцатого, Петра Первого, Геббельса, Леннона... вздыхает, умиляясь Станиславскому и Чарли Чаплину...
    Он посмеивается над своей паствой, спешащей после работы, мелких ссор и давки в метро на вечерний киносеанс, чтобы ближе разглядеть собственные черты.Тогда режиссер удовлетворенно закрывает глаза и позволяет себе задремать, в то время как луч света, пронзая тьму гигантского кинозала, разбивается о экран, расплескивающий мерцающие образы жизни и смерти.