НАЧАЛО: Три сценария.

Когда мы видим - мы слепнем. Просыпаемся и умираем. Тысяча пробуждений влечет за собой тысячи хрипов. Смерть - нежная, волокнистая ткань, укутывает, ластится к скулам, лопаткам.
Каждый вздох - это воспоминание, воспоминание оргазма, рождения, всхлипов, судороги, прикосновений в темноте, в темноте легкого забытья.
Каждую секунду человек ныряет в бессмыслицу - сострадания, жестокости, пересечения взглядов, блуждающих улыбок.
Срез. Это только острие кинжала чуть царапает трепещущую венку виска, горла, паха, языка, мозга. Да, это только покрывало. Майя - это смерть, торжество смерти над торжеством бессмыслицы. Это мотив - прекрасный, упоительный мотив, - остаться, зацепиться мизинцем за падающие дома, деревья, расщепленные молнией, - и тогда мы скажем, с уверенностью, радостной убежденностью первородства - "мы жили!" - и как это сладко, отвратительно сладостно подыхать.
Да, мы - воины - мириады атомов, волн, спазмов, пышущие и рыдающие над легкими потерями, чудовищными прорывами за.
Предел - это узкая бойница и прожектор, прожигающий точку боли между дугами бровей. И только тогда, когда каждая бойница, каждая родинка на мокрых, жарких телах повстанцев, - задающих вращение звездной системы, - обратятся в эшелоны праха, только тогда нам ответят, - "вы мертвы, сволочи, вы трупы!" Вива! И мертвецы с ослепительной ясностью разглядят в туманности Андромеды геометрическую пустоту...

...Так начинается новый день, новое начало. Лил дождь, и его капли пробивали насквозь девственную плоть мира, мира в котором нет и не будет мрака, нет и не будет тишины.
Голос. Шум, разбредающиеся ритмические рисунки бьющегося в истерике неба. Цель задана - одиночество. По умолчанию. Статика и красота. Одинокий не может бояться этого слова. Не может презирать единоличность могущества. Грохот - пустота пожирающая пустоту - прекрасное воинство несуществующего и несущественного. Вива! И не было мира, не было этой дрогнувшей десницы, - указывающей вдаль, в даль небытия. Панический пафос единоличия кроется в сомкнутом рте, который сглатывает нерожденную глину и Деву, насилует, убивает их.

         Почему они так боялись смерти?

То было новое начало. След в след, ссадина к ссадине.
Нет, участники вовсе не были богами. Боги - извините - дремали, сохраняя чистоту касты, несокрушимость Атмана, скрученного веревками из папируса и рабского пота неприкасаемых.
А они... они бродили по тысячеэтажным храмам, боязно перепрыгивая с алтаря на алтарь, как неоперенные птенцы хищных птиц. Они ели тотемную дичь, они запивали ее священной водой или кровью. Они не научились делать вино и потому не знали страданий. Они бродили по узким, шатким, шатким улочкам, с этажа на этаж и совокуплялись с горячими статуями свирепствующих львов, охраняющих ворота в другие начала. А в темноте храмов опрометчиво дремали боги.
Кабалистический центр переметнулся из дьявола в дьявола - на опрокинутом диске сансары птенцы резали и убивали, боялись и ненавидели. Здесь каждый сочинитель бы искал оправдание своим героям. Нате: они искали свой Иерусалим, новый Иерусалим.
Пепел и пепел - вечная жажда. Везувий остался безмятежным и история вынуждена приостановиться, взять паузу.
Птенцы учатся летать, глядя на драконьи яйца, камнями мудрости и забвения разбросанные по дощатым храмам, тонущим во тьме, океанической тьме нерожденности.
Птенцы измотаны, их изможденное подсознание хрипит и ноет, инстинктивно требуя те сорок лет, те жалкие сорок лет пустыни.
Но нет. Снова вива! Потому что будет следующее начало. - Когда птенцы обретут цель - вертикаль, горизонталь, точку. Предел.
Моисей уводит их из разрушенного тысячеэтажного города. Тотем уничтожен. Должен быть.

Начало. Византия, разлетающаяся в воздухе Византия, пускает под свои царственные платья полчища варваров.
Сумрак. Леонардо да! Винчи рождает сумрак - отвратительная жабистая эра Джаконды, - обманчивая мягкость теней.
Паши не умеют плавать. Они в ужасе, захлебываясь в электричестве средиземного воздуха, выдирают из серебряных ножен драконов. Вива! Айя София, блаженно упокоенная, облачается в змеиную чешую. Но драконы, прощаются с сестрой и обращаются дальше, на туманный, влажный восток. Турки спешат на запад.
Мусульмане - полчище.
Христиане - ход.
Иудеи - день.
Индусы - кольцо мандалы.
Леонардо выкапывает безмозглые мраморные головы усопших.
Флоренция вмиг учится восторгаться падалью.
Секс становится божественным табу. Тонкие ценители музыки и живописи превращаются в хищных птенцов. Метаморфозы плодят монстров метаморфоз. Тюркские сабли рубят головы - к Атлантике и к северным форпостам движется воздух, подкрашенный смертельно розовым, - вино, разбавленное терновое вино.
Воинство - ход. Плач. Песочная гора ссыпается, преклоняясь к стопам перепуганных христиан - свидетели спешат на Родину Оправдания.
Мария Магдалина подходит к экрану и видит обратное изображение страдания. Это голограмма предательства. Это подкат, сзади - из-за спины, - феодальные воины Вавилона. Диаволы умерщвляют диаволов. Ангелы с невидимым любопытством наблюдают за зрелищем языческих ортодоксов. Это метафора живых. Камни - яйца - тотемы. Нерожденные миры кровоточат ядами пустых садов.
Христиане умерщвляют христиан, отсекая головы, языки, выкалывая глаза. Кислая кровь вытекает на твердую возбужденную землю. Драконы, парящие над кораблями, жалобно кличат ноевых пасынков.
"Это чайки. А вы - мертвы". - "Это Айя София - а вы..., вы идите в свое начало. Новое начало.", - так ответит смертный бессмертному.

         Конечно же он соврет. Птенцы были одарены египетским красноречием и ведали восторг рождения, - в этом соль.

КОНЕЦ: Сценарий.

Через пару, тройку, десяток столетий вы вновь подойдете к зеркалу, сфокусируете взгляд. Пальцы - пять, четыре, два... скользнут привычным жестом по высокому лбу, смахивая колючую упрямую прядь. Ах!
И это будет ваше акме. Ваше фиаско. Когда вы оглянетесь назад и разглядите там, на кромке бесконечной игры стекла чужака. Он поманит вас, так легко и непринужденно, он затянет на шее петлю и чуть-чуть, мягко, изысканно, виртуозно дернет веревку на себя.
В яблочко. В цель. Так происходит узнавание. Волк взглядом впивается в волка, змея целует змею, медведица цедит медведицу, стервятник пикирует на стервятника. Это всегда шок, замешанный на вожделении, жажде конца. О! Сколько раз вы разыгрывали его в сознании, гипотетически проламывая асфальт головой, прыгая с энного этажа, рассекая вены, рассыпаясь в пыль.
Интриги, пикантность, страсть, холодное оружие, - светская смерть, шумное, яркое посмертие... да-да, все это уже было в вас. Оно теплилось и зарождалось с самого начала, предполагая обязательный выход, неповторимый, необратимый дебют. Аплодисменты!
И вот теперь, один на один! Наконец!
Французская революция кончена. Мир перевернулся на свое единственное ребро и глубже воткнулся в густую смесь тьмы и сияния. Де Сад вышел из заточения и испугался, потому что жертвы оказались правы. Страдание ведет вверх, неминуемо, по лезвию гильотины, через город, утопающий в теплой, липкой влаге, через отвращение, через стойкость, через раздвоение змеиного языка, в голубую нервную муть.
Робеспьер солнечным зайцем скользит по площадям, полным алого шелкового страдания. Жена - Жюстин, Мари, Лаура… - остается чистой и непорочной. Чистой и непорочной. Якобинцы стреляют в небо. С неба ухаются стаи королевских орлов и грифонов. Из львиных когтей задыхающееся чудовище выпускает крошечную перламутровую бабочку - буревестника. Пли! Пли! И она растворяется в благоухании Булонского леса...
Зажигаются огни, в кабаках пьют вино и веселятся, - так наступает ночь - тьма, так кончается свет, сумрак.
Но вы продолжаете фокусировать взгляд и видите толпы слепых, прокаженных, нищих или волхвов спешащих в Вифлеем. Ветер - южный ветер перебирает упрямую колючую прядь волос и вы привычным жестом смахиваете ее с высокого лба. За спиной шелестят одежды незнакомых путников и овцы, жалобно переговариваются, глотая дорожную пыль.
Вы ведете свое стадо домой, туда, где вы родились.

Чума, холера, голод. Нет, не отводите взгляд. Это Германия. Родина божественной смертности. Родина конца. Вы идете по дороге, глаза слепит желтизна цветочных полей. Вы спешите в Касталию, где Конфуций перетирает идзиновый тысячелистник с волчьими ягодами звуков, мелодий, нотных ученических грамот, -
гармония восстановлена. Джаз распахивает ставни феодальной, алчной, имперской, опаленной Европы. Кокаин, свобода, психоделическая меланхолия. Сакс. Слабая черта на первом месте. Гильотина рассекает дорогу на две части: лебеди копошатся у берега, путник смотрит на пурпурное небо, опрокидывающееся за горизонт. Хула будет, хула вечна. Охотники превращаются в дичь.
...Привычным жестом вы стираете со лба капли скупого дождя. Это Гоби. Холод и жирная, как кумысовое пойло, мгла, пронзает одеревеневшие ступни. Над головой ворочается ледяное фиолетовое марево - от Саян до Гималаев простирается воздух печали и смерти.
Взгляд! Не отводите взгляд! Из глубины расширяющего зрачка появляется всадник. Его одежды прекрасны и безупречны, его лицо ужасающе и совершенно. Он торопится, он успеет к началу битвы. Он завершит ее. Тонкое шелкопрядное лассо летит и плавно окольцовывает ваше горло. Пение, восторг, вожделение, сок этого мира сейчас пульсирует в четырехкамерном святилище света и тьмы.
Город, города. Вы всегда будете возвращаться домой.
Потому что дом - это тупик, dead end, конец, высвечивающий бойницу неба, вычеркивающий разделительную полосу мира и антимира. Буревестник так и будет метаться между Аидом и Небесным Градом. Синее тельце вечного, зыбкого напыления конца. Так и вы отшатываетесь от зеркала, как сотни, тысячи лет назад, привычным жестом разносите его вдребезги и смело шагаете навстречу испаряющимся, расплывающимся очертаниям улиц, - перевалочных пунктов великого вечного Царства.

         Сильная черта на последнем месте. Пастухи засыпают в саду, после вечерней трапезы; вор открывает глаза, смахивает колючую упрямую прядь с высокого лба, крадется по паутине лунных теней и уводит стадо на другой берег.
         Возвращается один, просветленный.